Семён качал головой, взявшись за неё руками, будто живо сопереживал:
– И что, Боря? Как вы выкрутились?
– Да никак. Стоял там до ночи. Тихо стало, ни тебе звуков, ни света, как вымерло все. Пошел по коридорам. Камеры открыты, решетки в коридоре тоже, так и выбрался. Стою, думаю, как идти? Через стену не перебраться, а вижу – на вышке нет никого. Прожектора не светят. Так и вышел. Через двери. Только чё палили? Так и не понял.
– Ой-йой… – запричитал Семён.
– Ты чё, стоматолог? Не плачь, я ж выбрался.
– Знаете, Боря, что это за стрельба была?
– Да хрен его знает, может, приговоры приводили в исполнение. – Гречкин ни тогда, ни сейчас этими вопросами голову себе не забивал.
– Это, Боря, ваших сокамерников расстреляли. И других тоже. Всех, кого не успевали увезти.
– Да ладно, стоматолог! Ты уж не заливай. Краснопёрых ненавижу люто, но, чтобы без суда – это не по-людски…
– Семён, в другом бы месте я с тобой не церемонился бы, – подхватил разговор красноармеец. – За распространение слухов ты б уже сидел.
– Что вы, Андрей… Жизнь научила меня не открывать рта, когда не спрашивают, но Боря же спросил, что это за стрельба была. Я точно помню, спросил же. Фирочка, сестра моя старшая, в один из тех раз, когда они нечистоты сливали, вернулась вся зеленая от страха. Что может быть хуже, чем женщине ассенизаторам помогать? Я вам скажу: хуже трупы грузить. Их в этот день в тюрьму отправили. Там из ямы доставали тела и грузили в кузова. Все с отверстиями от пуль и все побритые. Вот такие дела, Боря… Такие дела…
– Ты, Шиловский, вражина всё-таки… – тихо сказал Андрей, осмысливая только что услышанный рассказ.
– Да чего же это он вражина? Или, может, менты твои вражины? – Борис угрожающе повернулся к капитану и взял его за лацканы. – Ты видел? А он видел.
– Не могли они так! Без суда нельзя! – парировал Андрей.
– Тише, Андрюха, не пыли, выключи громкость, а то, как те, которые утром охололи, будешь. Тут это быстро. Кстати, пока ты там, в окружении, голову ломал, какой дорогой к своим пробиваться, тут знаешь, кто первый драпал? Те, кто на машинах были. А это ой, немаленькие начальники…
– Вот, теперь я спрошу, ты видел?
– Да, видел, – ответил Борис. – Одного такого завернул. Зло меня взяло. Стоит, аж на крыше саквояжи привязаны. Всё не влезло. И шофер один. Баллон меняет. Так я ему подсобил. Монтировкой. Не знаю, жив, скорее всего, я ж не сильно. «Эмку» угнал, спрятал. А барахла там – какого только нет. И женское, и мужское. На том и погорел. Фрицы подумали, это я лавку бомбанул. Надо было одно платье взять на толкучку, а я четыре имел при себе. Ну и еще выпимши был, наговорил там… В морду дал. Меня сюда в качестве исключения и определили. По льготной путевке.
Капитан замолчал и больше эту тему не поднимал. Хаос отступления, бегство руководства – все это было ему знакомо, как и то, что многие из начальства оставались до последнего, пытаясь вырвать зубами у железнодорожников хоть один лишний паровоз, хоть еще несколько вагонов. Война проявила все худшие и все лучшие качества людей. Они разбились на два лагеря – настоящие и лицемеры. Много раз с начала войны Андрей ловил себя на мысли, что настоящих меньше, но очень не хотел сам себе верить, очень не хотел.
С наступлением первых мартовских оттепелей, почти через месяц после того, как капитан пришел в Дулаг-162 с колонной пленных, все трое думали о побеге. Всё больше было шансов умереть от голода или попасть под немилость караула – и такое бывало, но идти на штурм колючки было чистой авантюрой и самоубийством. Гречкин и Губченко продумывали всякие варианты, но открытая местность перечеркивала их самые отчаянные задумки. Семён же слушал их молча, надеясь на справедливость и счастливый случай. И этот случай настал.
Они втроем хоронили на углу мертвецов. Глинистая земля налипала на лопаты и висела на ботинках тяжелыми комьями, но останавливаться было нельзя.
– Ковыряй веселей, малахольный, – негромко прикрикнул на Семёна Гречкин, увидев, как тот пялится на девушку. Невысокая, в черном демисезонном пальто и аккуратной шляпке, она пришла оттуда. Показала пропуск и зашла на территорию, как ни в чем не бывало направившись к ближайшему входу в клуб.
– Катя. – Шиловский сказал это неуверенно, но это же был не сон. – Катя! – громче крикнул Семён, обращая на себя внимание.
Девушка обернулась, но не стала менять свой путь к двери, за ней глазами следил тот, что проверял пропуск.
– С ума сошел? – Андрей прорычал на Сёму, заметив, что к ним идет надзиратель. Однако он прошел мимо, за спичками к охраннику на посту.
– Медленней. Медленней кидайте, – шепотом сказал Сёма своим товарищам. – Нам нужно её дождаться.
Два раза пленникам повторять было не нужно. Несмотря на физическое бессилие, остроту ума они не потеряли. По лагерю пошел слух, что в поликлинике напротив несколько дней назад открыли госпиталь для пленных. Говорили даже, что туда забрали несколько человек на лечение. И выбирает нуждающихся в помощи молоденькая медсестра. Катя пришла со стороны поликлиники.
Спустя тридцать минут два красноармейца, еле ковыляя, вытащили на плечах третьего, который вообще не мог идти. Его нога была замотана в кровавое тряпьё, но было видно, насколько она распухла. Медсестра шла позади, с какими-то бумагами в руках. Когда она поравнялась с копачами, Сёма негромко ей сказал: «Я не Шиловский, я Шитиков» – и Катя, не отрывая глаз от формуляра, ответила: «Поняла».
Сёма не мог заснуть. Товарищи мучили его расспросами, но он молчал, как воду в рот набрал. Один только раз ответил: «Посмотрим».
Утром Катя пришла снова, и Шитикова вызвали в администрацию лагеря. После короткого осмотра и прослушивания медсестра записала: «Подозрение на туберкулёз». Семён шел с ней еще двумя заключенными к выходу из этого ненавистного места мимо копачей. Андрей услышал от уходящего зубного техника только одну фразу: «Я постараюсь».
Увиделись они уже в поликлинике, где заключенные, словно в раю, принимали лекарства и имели неограниченный доступ к кипятку. Только еду им давали дозировано, чтобы не вызвать остановку пищеварения.
Вечером Катя, которая дежурила в ночную смену, рассказала своему бывшему коллеге, зубному технику Шиловскому, что