– Уходить тебе надо, Семён. Не выживешь в лагере.
– Куда, Катечка?
– Куда глаза глядят. Хуже не будет. Ночью выведу.
– А еще двоих можно? Мы же там вместе держались… Помирать, так хором…
Катя с укоризной посмотрела на зуботехника:
– Ждите.
Среди ночи Катя условным стуком в дверь подала сигнал. Беглецы налегке вышли по одному на лестницу, где их ждала медсестра.
В здании было тихо, каждый скрип половицы грозил привлечь к ним постороннее внимание. Пришлось двигаться вдоль стены, на цыпочках, обувь несли в руках.
Спустившись на первый этаж, они остановились по команде Кати – она приложила палец к губам. Там, справа, в главном фойе сидел охранник из числа лагерных заключенных, принявших присягу фюреру, по фамилии Костюченко. Их было немного, несколько десятков, но событие обставили с присущей таким мероприятиям помпезностью: большой портрет Гитлера обрамили хвоей, накрыли стол знаменем, а по обе стороны от него установили ружейные пирамиды. Желающим оставить в прошлом голод, холод и опасность, погибнуть от пули всего-то нужно было поклясться на верность, и все сразу менялось. Костюченко был в числе первых, а значит – самых рьяных.
– Кто там? – прикрикнул охранник, заглянув в коридор с фонариком.
– Сестра Плотникова, – уверенным и громким голосом ответила Катя и направилась в один из кабинетов.
– Чего это тебя носит нелегкая под утро? Аль ласки ищешь? – Костюченко подошел к девушке и попытался погладить по спине. Та одернула его руку, но сдержала себя. В любых других обстоятельствах наглец получил бы затрещину. Катя ограничилась словами:
– Иди спи, мечтатель, не по тебе картуз… Еще раз руки протянешь – пожалуюсь директору, а он ко мне неравнодушен. Будешь курятники на Александровке сторожить, понял?
– Ша, ша… не пыли, красивая… – Костюченко отправился восвояси, демонстративно потягиваясь на ходу.
Катя зашла в манипуляционную, где собрала кое-какой инвентарь на тележку и, нарочито сильно громыхая подносом со шприцами и разными стеклянными пробирками, двинулась в нужное крыло. Семён изобразил корчащегося от боли в животе пациента и сделал шаг в коридор. Там кроме фигуры медсестры с тележкой никого не было. Катя показала рукой в сторону двери с большими стёклами, которая отделяла больничный коридор от хозяйственных помещений, и все трое под шум дребезжащего стекла проскочили в нужную сторону. Так они вышли в угольную котельную.
– Попадетесь патрулю – живыми не сдавайтесь. Иначе и меня за собой утянете. Все. Счастливо… – и закрыла за ними дверь.
– Эх, девка отчаянная! – сказал Гречкин, подняв воротник шинели.
Товарищи обнялись и после немногословного прощания разделились. Капитан решил пробиваться к своим, а Шиловский-Шитиков и бывший заключенный Борис Гречкин планировали на первое время спрятаться в городе, но свобода для них была не долгой. Спустя час на Смолянке их заметил патруль на мотоцикле. Беглецы полезли вверх по террикону, но пулеметная очередь достала Семёна. Решив, что нарушители комендантского часа убиты, мотоциклисты уехали, а Гречкин так и не решился спуститься. Он сделал это только с рассветом, когда похоронил своего спасителя. Во внутреннем кармане покойного обнаружилась измятая фотография семьи Шиловских и звезда Давида, сделанная из канцелярских скрепок. «Где Сёма умудрился их найти?» – думал Гречкин по пути на Белый карьер. Тут было недалеко, минут тридцать ходьбы.
Ни в одной халупе не нашлось людей. Спросить было не у кого. Собирались в спешке, это было видно по разбросанным вещам. Выбирали самое нужное. Борис оставил в одном из домов на подоконнике фотографию и звезду из скрепок и направился к выходу. Нужно было добраться до Мариуполя. Там сестра. Не даст пропасть.
«А ну стой, жидяра!» – окликнули его голосом без акцента. Гречкин успел только заметить белые повязки полицаев на рукавах. Третьего раза он уже не хотел. Побежал, срываясь по крутым склонам, в сторону городского пруда и железнодорожной ветки, прочь от ненавистного лагеря, только бы в другую сторону… Но до рельсов он не добрался. Так и скатился вниз с простреленной головой…
Капитан Губченко умудрился добраться до линии фронта и вернуться к своим, но никто не поверил, что это возможно – зимой, передвигаясь ночами, пройти сотни километров и не погибнуть. Не поверили, так же как и он не поверил в тюремный расстрел. Следствие длилось недолго. После допросов с пристрастием бывший капитан был направлен рядовым автоматчиком в штрафной батальон, где воевал с остервенением и бесстрашием, удивительным для командиров, а ведь ему было нужно продержаться всего три месяца. В конце этого срока, при мясорубке на Миус-фронте, Андрею Губченко осколком почти полностью перебило руку. Хирург в прифронтовом госпитале не стал терять время и просто её ампутировал – в коридоре было слишком много бойцов с полостными ранениями, которых нужно было спасать, а этот будет жить. Капитан Губченко был восстановлен в звании и демобилизован по состоянию здоровья. Домой, в Астрахань, он прибыл с заправленным под ремень правым рукавом и при погонах…
Главного врача Центральной поликлиники вскоре заменили, и пленники Дулага-162 уже не получали никакого лечения. После этого госпиталь превратился в формальность, а потом был вовсе закрыт – излишняя гуманность.
А Катя… На третьем десятке спасенных её вычислили. Катю расстреляли, и где её могила – неведомо.
Освобождение
Свист падающей авиационной бомбы отличается от того, что издает мина. Бомба свистит только вначале, потом она воет тоном пониже, протяжней. Профиль пикирующего самолета, свист, взрыв. И так десятки раз. Зенитчики остервенело бьют в небо, давая упреждение с поправкой на скорость и траекторию цели. Те уворачиваются. Некоторые падают. Зенитчикам нет времени ликовать. Там, в уме, поставил зарубку на память и давит опять на гашетку. Серые самолеты с крестами волнами сменяют друг друга, перекапывая бомбами берег, поднимая в Миусе столбы воды.
«Уже и рыба не всплывает… Закончилась…» – успел подумать старший лейтенант Агарков, вжав голову в плечи от очередного фонтана воды после взрыва. Приходилось работать веслом наравне со всеми, кто был в лодке – отчаянно, изо всех сил. Ниже по течению такую же, как у них, скорлупку разнесло в щепки вместе с пехотой. Обломки лодки смешались с кровью, уносимые движением воды за поворот русла.
В этом месте Миус узкий – метров пятьдесят, семьдесят, не больше. Извивается как змей, ныряя течением под свисающие кроны ив, омывая поваленные стволы сухостоя. Так и уходит сквозь густую зелень за следующий поворот, будто прячет свои воды от бомбежки. Был бы Миус прямой, как Волга под Сталинградом, люфтваффе пару раз зайти