– Куда ж бежать-то? – Андрей искренне удивился.
– Туда, паря, туда… В город. Как отправят в тыловой лагерь, так забудь всё… Там и охрана, и пулеметы, а у нас тут детская дача по сравнению с теми заведениями.
– Ты меня полчаса знаешь, а уже про побег… Провокатор, что ли? – прошипел капитан.
– За такое и по мордасам можно схлопотать, ты не гляди, что худоват. – Гречкин показал свой, когда-то увесистый кулак, от прежнего размера которого остались только костяшки. – Я тебе про знакомца своего сказал.
– Ну ладно, считай, я поверил. – Губченко уже не мог сдерживать сон, голова шла кругом, и речь становилась все тише.
В один из дней приехали два грузовика. Задним ходом их загнали на территорию, сделали коридор из овчарок и открыли борт. Особого смысла в этом не было. Никуда не денутся пленники, если их высаживают в периметре, но начальник караула решил внести разнообразие в монотонную службу подчиненных, да и заодно погреть овчарок на морозе. Они рвали поводки, кидаясь на каждого, кто спрыгивал на землю. Когда собака дотягивалась до узника и успевала цапнуть его, это сопровождалось одобрительным гоготом и громкими восхищениями в адрес собаки на немецком. Одного из последних овчарка так укусила за руку, что казалось, челюсти её сломали, но человек не издал ни звука и побежал вслед за всеми, прижимая руку к себе.
– Слушай, а я его знаю… – толкнул локтем капитана Гречкин, – ну точно, говорю тебе.
Андрей никак не отреагировал на слова нового знакомого, только смотрел за происходящим. Здоровяк подошел к новичку и затеял разговор. После они вместе подошли к тому месту на сцене, где обосновались несколькими днями раньше.
– Знакомься, Андрюха, цэ Сэмэн, – представил человека с покусанной рукой Борис.
Сёма был в ужасе от того, куда он попал, а уж о том, что он Шиловский – и думать забыл. Представлялся теперь Шитиковым. Большей глупости, чем совершил он, в городе, похоже, не сделал никто. Когда евреев вызвали на регистрацию в управу, он не пошел. Первое время жили вместе, но мама причитала, что Сёма беды наделает, ведь новые власти их же не обижают, вон, даже общину организовали, ребе там тоже. Разве раввин пойдет на плохой поступок? Но какое-то внутреннее чутьё противилось, заставляло искать выход.
Чтобы не подвести свою семью, которая теперь не имела права выйти в город без нашивок, перебрался в дом одного хорошего друга детства на Семёновку. Сидел и не подавал признаков жизни. Бабка, которая согласилась его приютить только по причине своего одиночества, многолетнего знакомства и былой дружбы с её погибшим сыном, была уже немощная и ворчала: «Сёма, ты бы хоть крупы какой раздобыл, что ли…» – однако тот не торопился выходить в город. Так продолжалось до тех пор, пока не стало совсем невмоготу – одолевал голод. «На тебе платки мои пуховые – иди сменяй, я уж не могу, убьюсь по дороге или замерзну». – Бабка дала ему в руки узелок и накинула на плечи сыновнюю шинель, правда, без знаков различия. Так Семёна в этой шинели и взяли во время облавы возле ЦУМа, а так как споротые знаки различия на рукаве и воротнике оставили явные следы и ни паспорта, ни аусвайса не предъявил, то с ним долго не церемонились – из участка отправили в лагерь к военнопленным.
– Губченко, – представился капитан. – А тебя как?
– Семён Шитиков, – ответил новичок.
– Ой, я вас умоляю! Какой ты Шитиков! – усмехнулся Борис. Пальцем он отодвинул правую щеку и предъявил металлическую коронку на седьмом верхнем зубе. – Помнишь, Сёма?
Цвет лица Шиловского стал таким же бледным, как и полная луна, висевшая над лагерем. Семён до войны работал зубным техником при Центральной поликлинике и был неплохим специалистом, снимал слепки, подгонял коронки. Через его руки прошли тысячи людей, которых он за редким исключением не помнил, но его помнили все.
– Ты не дрейфь, братуха, мы своих не сдаем… – прошептал ему на ухо здоровяк, но Семёну Шиловскому от этого легче не стало.
Следующим утром отстояли очередь за похлебкой. Дали горсть пшена, сваренного в воде, и пайку кислого хлеба. Ели взахлёб, не обращая внимания на боли в животе. Возле траншеи раздалась автоматная очередь, но вздрогнул только зубной техник. Для остальных расстрелы стали частью действительности, которую не хотелось замечать. Подрались за кусок хлеба два красноармейца. Расстреляли обоих и еще тех, что были рядом впридачу.
– Вишь, как, братуха, скромнее надо быть. – Гречкин глазами указал Сёме на миску. – Ешь, а то тут желающих хватает. Тебя-то как сюда занесло?
Семён, не вдаваясь в подробности, описал историю с облавой и замолк на следующем вопросе о семье.
– А что, правда евреев в карьер согнали? – Здоровяк вымакал в миске пустую похлебку оставшимся кусочком хлеба и жадно его проглотил.
– Правда. И мои там. – У Семёна наворачивались слёзы. Вся семья жила на Первой линии, но по приказу их переселили в только что созданное гетто. Об этом Семён узнал от бабки, когда она ему объявила, что идти больше некуда. Теперь у них дома расквартированы итальянские офицеры. Говорили, правда, что из Белого карьера выпускают, но только на работы. И под присмотром.
– Ишь как, Сёма, хотел поюлить, а оказалось, сам себя обхитрил. Твои-то хоть на воле. А ты тут воду еле теплую вместо похлебки кушаешь, да? Эх, щас бы курочки вареной… – Гречкин мечтательно закинул руки за голову.
– Прекрати, Боря. Всякая мысль о еде нам смертельно вредна. Судороги желудка начнутся. Всё. О еде ни слова! – оборвал его капитан. – Давно хочу спросить тебя, Гречкин. Ты всем интересуешься, а о себе ни слова. Что Семёна не сдал, так тебе за это уважение, а что, самому есть что скрывать? Уж очень интересный жаргон у тебя.
– Приметил-таки, красноармеец… Что ж ты такой наблюдательный?
– Жизнь научила, Боря.
– Аа-а-а… Да ладно, хуже не будет уже. С началом войны прихватили меня на кармане. Лопатник[127] я скинул, но колоть стали все равно. Под следствием был. По тюрьме слухи нехорошие пошли: мол, нашего брата, когда немец идет, сильно не жалуют, в расход пускают. В конце сентября, или уже октябрь был, не припомню, как пошел по киче шум – вертухаи гремят, орут, всех выгоняют. И наших погнали. А я на раздаче был, возле котла. Там, на пищеблоке, и затихарился. Зашел один с автоматом, а я за занавеской, в хлеборезке. Чистый фарт, что