– Едем в Волковыск, – сообщил он. – Там по Росси наша оборона стоит.
Разумеется, Ника никоим образом не представляла себе линию фронта (да и кто ее себе представлял в те дни?!). Начальник Особого отдела очень надеялся, что там, по реке Россь они встретят свои отошедшие через Пущу полки – 222-й и 212-й. У них не было другого пути, значит, именно там они их и встретят. Васильцов тоже полагал, что вся дивизия сможет собраться в один кулак только под Волковыском. Главное, успеть туда раньше, чем это сделают немцы. Но главную дорогу на Волковыск с запада прикрывала самая мощная на белорусских рубежах 10-я армия. Ее танковый и кавалерийский корпуса отсекут любую попытку овладеть вратами Белостокского выступа. И в Минске так полагали, и в Москве. Но «гладко было на бумаге…» И там, в больших штабах, меньше всего верили, что фронт подкатится к Волковыску или тем паче к Слониму. Более того, на второй день войны – 23 июня – всем приграничным войскам было приказано перейти в контрнаступление, чтобы отбросить вторгшихся немцев за линию границы. Это было самоубийственное решение, принятое только потому, что в Генеральном штабе никто не ведал истинного положения вещей, масштаба потерь и разрушений. Но приказ есть приказ, приказы не обсуждают, не обжалуют. Все три обескровленные армии Западного фронта поднялись и пошли в «наш последний и решительный бой», как вел их зов партийного гимна. Для многих бойцов он и в самом деле оказался последним, несмотря на всю решимость отбросить врага. Главное же сражение за честь РККА, за победу над вермахтом развернулось посреди Белостокского выступа на реках Сидра и Лососна. В наступательные бои ринулась наспех сбитая конно-механизированная группа (КМГ) генерала Болдина. Мощное, но плохо организованное – без разведки и авиационной поддержки, несогласованное в действиях танковых и конных полков – оно напоминало удар растопыренными пальцами. Этот контрудар не принес перелома ситуации, а привел к огромным потерям как в людях, так и в танках. Потом, много позже, Васильцов узнал подробности тех боев («болдинское лето»), узнал и долго матерился, не выбирая слов.
Глава шестая. Порозово
Ранним утром 22 июня немецкие самолеты бомбили спящий Волковыск, железнодорожную станцию и пригородный военной аэродром в местечке Россь.
Горел вокзал, пылал нефтесклад, занялись хаты под деревянными – драночными – кровлями… Самолеты, по счастью, не пострадали – все они были перебазированы накануне на полевую площадку в Борисовщине.
Старшина Незнамов бежал что есть духу в военный городок. Ясное дело – тревога! Ясное дело – немцы напали. Кто же еще мог кружить над городом с черными крестами на крыльях?
Эскадрон седлал коней. Успел!
36-я кавалерийская ордена Ленина Краснознаменная ордена Красного Знамени дивизия имени И.В. Сталина[18], в которой служил старшина Незнамов, была разбросана по всему Белостокскому выступу. Второй сабельный нес охрану штаба 36-й кавдивизии и временно правил комендантскую службу.
От летчиков с аэродрома Борисовщина поступило сообщение, что немцы, прорвав нашу оборону под Брестом, движутся по Ружанскому шоссе на Слоним и Волковыск. А в районе местечка Порозово высажен десант. Вот туда и направлялся второй сабельный эскадрон 144-го кавполка, стоявшего в Кузнице. А за ним двинулся и первый.
Звонко били подковы о булыжник мостовой, покачивались конники в седлах, наготове было оружие. Сытые, хорошо отдохнувшие за ночь кони шли споро – марш-маршем. Но, чуя недоброе, всхрапывали, выбивались из колонны, приплясывали, будто пытались предупредить своих всадников – куда вы претесь на верную смерть?! Но всадники их не слышали, то осаживали, то давали шенкелей, материли… Да и ничто не предвещало беды – хаты в мальвах, липы в цвету, петухи голосили отовсюду, аис-ты стояли неподвижно в своих высоких гнездах, ветерок играл в лентах придорожных крестов. Вот только местные жители куда-то попрятались – большое богатое местечко, казалось, вымерло.
Старшина Незнамов ехал во главе своего эскадрона – следом за комэском, конь о конь с политруком. Они проехали мимо двуверхой с тремя фасадными колоннами плебании и вышли на улицу Якуба Колоса. Как и все, Незнамов радовался, что они успели сюда раньше немцев, что ветки садовых деревьев уже согнулись под тяжестью зреющих яблок, что поверх заборов и из-за занавесок поглядывают на них, конников, любопытные девичьи глаза – будто высматривают себе женихов среди ладных хлопцев, качающихся в седлах. Шли шагом, переходя по команде на строевую рысь. Первый сабельный эскадрон, а за ним и второй уже втянулись во всю длину главной улицы. Кони роняли свои «яблоки» на мостовую; кони понимали, что нужно легчать и очищаться перед смертным часом. Притихли дворовые псы, обычно облаивающие чужаков. Зато не ко времени голосили петухи.
Незнамов глянул на наручные часы – полдень. Ровно полдень. На порозовском костеле ударил колокол. Его медный стон понесся к опушкам Пущи. Едва он затих, как, словно по сигналу, спереди и с тыла, а также с правого бока почти враз ударили пулеметы. Три? Пять? Десять? Четкой скороговоркой они молотили наперебой. Пули неслись со всех сторон, да так плотно, что порой сбивали друг дружку в воздухе. Единственное, что заглушало эту дьявольскую пальбу – истошное ржание раненых коней – прошиваемых пулями насквозь. Многие вставали на дыбы и, быстро-быстро перебирая передними ногами, пытались отмахнуться от них, как от больно жалящих ос. Но стальные осы беспощадно дырявили конские шеи, впивались в широкие конские лбы. Никогда в жизни Незнамов не чувствовал себя таким беззащитным и уязвимым. Всюду били кровавые красные ключи. Между тушами сваленных лошадей корчились и их всадники, зажимая раны руками… Убитые лошади заваливались на бок и затихали с кровянистой пеной на храпах, с невыразимой тоской в выпученных глазах. Незнамов видел, как бился в последних конвульсиях и его Драчун, прикрывший хозяина от смертной пули. Конь еще пытался приподняться с мостовой, выгибая шею, но все было кончено. Кровь – конская и человеческая – стекала между булыжниками и сбегала под уклон улицы. Ручейки сливались в струи, и по всей улице Якуба Коласа текла кровь. От этого зрелища можно было повредиться в уме…
А тут еще подоспели и немецкие самолеты, довершив то, что не удалось пулеметчикам. Остатки эскадронов были добиты бомбами и авиационными пушками. Одна из фугасок рванула позади Незнамова, стоявшего на коленях перед умиравшим конем. Старшина, как пушинка, отлетел в придорожные кусты. Они-то и спасли его от гибельного приземления. Раненный, контуженный, оглушенный, он пришел в себя только в фельдшерском пункте, куда принесли его две сердобольные польки – монахини-кармелитки, жившие при порозовском храме.
Фельдшер перевязал задетую осколком голову и велел лежать тихо, не двигаясь, поскольку подозревал еще и сотрясение мозга. Но Незнамов совершенно не слышал, о чем ему толкует медик (оглох после контузии). Больше всего его удручала потеря нагана. Кобуры на ремне не было. Ножны с шашкой были, а кобуру кто-то срезал. Он хорошо знал – за потерю оружия отправляли под трибунал. Антон ничего не ведал о печальной судьбе своего эскадрона и потому пошел искать своих, вызнавать, куда делся револьвер. Опираясь на ножны, как на посох, он вышел на площадь местечка, где толпился народ. Только тут он заметил, что майдан окружен солдатами в глубоких касках. Немцы! Порозовцы слушали речь немецкого офицера, которую переводил им, по-видимому, школьный учитель.
– Поздравляю вас с избавлением