Начальника разведбата капитана Панкратова и начальника Особого отдела капитана госбезопасности Фанифатова комдив всегда заслушивал отдельно. Их информация большей частью не подлежала разглашению.
– С начала июня немцы сменили свои пограничные части на линейные. Службу по охране границы несет сегодня пехота вермахта, – докладывал наблюдения своих людей капитан Панкратов. – Если раньше немецкие пограничники отвечали на приветствие наших погранцов, то сейчас не отвечают, потому что не знают традиций. Чистая пехтура и ничего более. Почему убрали своих пограничников? Видимо, потому, что собираются не охранять границу, а уничтожать ее.
– Разумный вывод! – кивнул Васильцов.
– Могу дополнить его тем, – отозвался сосредоточенно молчавший Фанифатов, – что в окрестностях Высокого и Волчина стали появляться неизвестные сельчанам люди. Местные утверждают, что приходят они оттуда – со стороны рек, из бывшей Польши, нынешней Германии. Выясняем, кто они, чем занимаются. Вчера допросили одного из таких «прихожан». Сказал, что пришел за товаром, что он контрабандист. А кто его знает – кто он на самом деле?
Напрягало в Высоком все – и тихая угроза, затаившаяся на немецком берегу, и выжидательное молчание начальства как из Кобрина, так и из Минска. Напрягала обстановка в дивизии, с каждым днем становившаяся все более разгильдяйской. Чиновное равнодушие одних, тупая распорядительность других, кадровая неразбериха в собственном хозяйстве.
В мае – начале июня 1941-го на 45-дневные лагерные сборы было призвано несколько сот призывников из близлежащей местности – Брестской области. Эта группа понимала русский язык, но не это было главным. Местных белорусов успели только переодеть, постричь и приступить к обучению, как началась война. Большинство «тутэйших» в первые же дни разбежались по домам, некоторых задержали немцы и отправили в плен.
В мае 1941 года два дивизиона 166-го гаубичного полка в полном составе перевели в местечко Боцки. Их использовали для формирования 31-го гаубичного артполка 31-й танковой дивизии. А 49-я осталась без своего главного артиллерийского ядра. Но и этого мало – дивизия осталась и без противовоздушного прикрытия, поскольку перед самым нападением штатный 291-й зенитный артдивизион был отправлен по железной дороге на станцию Крупки Минской области. Там проводились практические стрельбы. Разумеется, зенитчики должны были тренироваться, но оставлять приграничную дивизию без прикрытия с воздуха было предательски глупо.
В полках и дивизионах нещадно пили. Командиры рот, батарей, батальонов глушили водкой (местным самогоном, казенным спиртом да мало ли чем еще) угрюмую тоску от надвигавшейся беды. Несмотря ни на какие утешительные заявления больших начальников, малые и средние начальники, если не по разумению, то по инстинкту чувствовали нависавшую над всеми гибельную грозу.
Каждый день на стол комиссара Потапова ложились донесения о пьянках командного состава. Он кряхтел, чертыхался, вздыхал, но поделать ничего не мог. Люди пили… И никакие устрашения не могли отвадить их от утешительного зелья, травы забвения…
Полковник Васильцов и сам стал прикладываться к стакану много чаще, чем раньше. А главное – в одиночестве. Чтобы снять напряжение дня, прогнать тревожные мысли, он опрокидывал перед сном почти полный стакан водки, наспех чем-то закусывал и ложился спать, погружаясь в вязкое забытье. Последнее время стал себя щадить – перешел на коньяк. Полстакана – и вот уже мозг одевался в тесный шлемофон коньячного хмеля. Ощущение, как у ловчего сокола, на головку которого надели кожаный колпачок. Ничего не вижу, ничего не слышу…
* * *
Сдав караул, младший сержант Пиотровский решился…
Ночью он прорезал полотно оружейной палатки, взял первую попавшуюся винтовку и тихо исчез в ночи. За его спиной горбился вещмешок, набитый его армейским скарбом: смена белья, летние бязевые портянки, котелок, набитый салом, фляжка, заправленная холодным чаем, две банки тушенки, буханка хлеба, кисет с гродненской махоркой, спички… Вполне благополучно вышел он за околицу пригородной деревушки, лишь дворовые псы пролаяли ему вслед. А потом надежная глухомань векового леса скрыла его от всех досужих глаз.
У Пиотровского не было определенного маршрута, шел наугад, а главное, подальше от населенных мест. Верил – рано или поздно встретит какой-нибудь польский отряд. Знал по слухам, что в Пуще их немало.
Лишь на вторые сутки своих блужданий по просекам кварталов Стас был остановлен негромким окриком:
– Стой! Брось карабин! Иди сюда! Кем есть?
Пиотровский ответил на польском. Его обыскали и повели в схрон. По дороге рассказывал о себе, называл нужные имена и фамилии. Так что привели его к командиру почти своим. А когда командир боевой группы «Астра», поручик, родом из Белостока, услышал из уст задержанного фамилию Долива-Добровольский, расплылся в улыбке.
– Я тоже из этого славного шляхетского рода!
Через пять дней боевая группа «Астра» слилась с остатками разгромленной под Волковыском группы «Сириус», Пиотровский радостно обнял Владека. Он оказался ее командиром. Друзьям пришлось нарушить «сухой закон»: манерка Владека до горловины была наполнена превосходным коньяком. Оба сделали по большому глотку – за встречу.
– За братерство войскове!
Глава восьмая. Спешил старшина на свидание…
Надраив хромовые сапоги, одернувши коверкотовую гимнастерку со старшинской «пилой» в синих – кавалерийских – петлицах, сбив на затылок синеоколышную фуражку, Незнамов отправился на свидание; точка встречи – мостик через Россь. Там его уже поджидала Альбина, одетая в свой лучший наряд: голубое платье с кружевным воротничком, в темно-синих лаковых круглоносых туфлях и при белых носочках. Через плечо у нее висела мамина сумочка из мятой желтой кожи с никелированным замком-защелкой. Сумочку эту лет пять назад отец привез из Варшавы и подарил маме, теперь она перешла Альбине, и все подруги ей очень завидовали. Незнамов имел на девушку самые серьезные виды. Единственное, что его смущало, броская красота горожанки. Устоит ли она против натиска других претендентов на ее руку, сердце или просто приманчивую женскую плоть? А Незнамов был мужчина серьезный и очень ревнивый.
Они чинно и долго бродили вдоль Росси, Альбина рассказывала о своей семье, о бабушках, дедушках, родителях… Антон слушал рассеяно, кому охота слушать саги про далекую и ближнюю родню? Единственное, что он запомнил из рассказов девушки, это то, что ее отец – подпоручик конных стрельцов Войска польского, сначала пропал на «Сентябрьской войне» где-то под Торунем, а потом прислал письмо из советского лагеря для интернированных – из Оптиной пустыни. А с весны прошлого года снова пропал – ни единой весточки. Альбина просила помочь разузнать что-либо об отце. И хотя у Незнамова не было никаких знакомств в НКВД, он все же обещал подруге пораспрашивать сведущих людей о подпоручике Сенкевиче.
В свою очередь он рассказывал девушке – чем рысак отличается от скакуна. Рассказывал о многих тонкостях конного дела, о которых обычные люди даже не подозревают. Альбину очень насмешило то, что перед случкой с кобыл снимают подковы, чтобы те не травмировали своих жеребцов.
Они все дальше и дальше уходили от мостика и вскоре оказались в глухом осиннике, где стоял почти ночной полумрак. Именно полумрак, а не темень, поскольку лето приближалось к самой короткой ночи года. Здесь они остановились, будто решая – идти дальше или вернуться к мостику. Они стояли друг против друга, и как-то само собой вышло, что Антон обнял Альбину за плечи. А дальше они соприкоснулись щеками, и Незнамов вдохнул сложный аромат духов,