Важно отметить, что в политической философии Сперанского категория «народа» формулируется как самостоятельная субстанция, как «деятельная сила», которая составляет одну из основ государства. Это уже есть зачаточное представление о народе-суверене, о народе-нации. Положение о том, что «всякое правительство должно быть основано на общей воле народа», имело для тогдашней России фундаментальное значение. «Но когда государи перестали быть отцами их народов, когда народы познали, что они отделяют свои пользы от их благосостояния и силы, им вверенные, не только обращают не для него, но часто и против его, они нашли нужным к общим условиям, на коих воля народа установила правительства и коих неопределительность подвергла их самовластию, присоединить частные правила и точнее означить, чего именно народ желает. Сии правила названы коренными государства законами, и собрание их есть общее государственное положение, или конституция. Правительство, на сем основании учрежденное, есть или ограниченная монархия, или умеренная аристократия».
Что есть народ для Сперанского и какими словами он его обозначает? Относя к российскому (или русскому) народу всех граждан империи и даже используя такую категорию, как «сограждане», он скептически относился к непросвещенному народу, каковыми были для него тогдашние россияне, а также к разного рода верхушечным экспериментам над народом и к навязыванию несвойственных его природе черт и нравов. В «Размышлениях о государственном устройстве империи» (1802) он писал: «Во всяком государстве, коего политическое положение определяется единым характером государя, закон никогда не будет иметь силы, народ будет все то, чем власть предержащая быть ему повелит. Воссядет на престол дух сильный и предприимчивый, один из сих духов, что небо посылает на землю для преобращения судьбы царств, он пожелает народ грубый и упрямый одним махом передвинуть и поставить на той точке совершенства, к коей смежные государства веками доходили – и царство сие покроется всем блеском заимственного просвещения. Успехи войны и наружное сходство внутреннего устроения заставят возмечтать народ, что он все сделал, нарядившись в чужое платье и переменив внешний свой вид. С сего времени подражание войдет в свойство народа, и природная гордость северных обитателей обратится в тщеславие и напыщенную уверенность. Все займутся украшением поверхностей и, введя иностранные названия в образ правления, будут думать, что переменили самое существо его – позлатят цепи свои и нарекут себя свободными (выделено мною – В.Т.)».
В подтверждение того, что обозначения русский и российский были для Сперанского синонимичны, приведем фрагмент из записки «О коренных законах государства» (1802): «Итак, вместо всех пышных разделений свободного народа русского на свободнейшие классы дворянства, купечества и проч. я нахожу в России два состояния: рабы государевы и помещичьи… При таковом разделении народа в отношении к престолу каким образом можно думать о каком-нибудь образе правления, каких-либо коренных законах – какие пределы можно положить между двумя сторонами, из коих одна имеет все роды сил, а другая не имеет ничего?.. И после сего мы думаем о грамотах российскому народу»[127].
Развитие представлений о государственном устройстве у Сперанского претерпело существенные трансформации сначала в сторону либерального и, скорее, европейского (прежде всего английского) варианта ограниченной монархии, а затем, уже при Николае I, – в сторону охранительства. Николай I, как и его предшественник, начал с реформ, но их главная цель заключалась в наведении порядка во всех сферах государственного управления. Законность он понимал не как систематизированное однообразие, а как юридическую категорию, регламентирующую права и обязанности. Российские императоры и правящая элита той эпохи не хотели никакого участия общества или «народа» в управлении государством, рассматривая реформы только как верхушечные инициативы. В этой ситуации М. М. Сперанский стал одной из символических фигур российского реформаторства, когда либеральные проекты просвещенных умов и деятелей империи сталкивались с консервативными силами и, как правило, терпели историческое поражение. Главная причина заключалась в незрелости общества, в его неготовности принять реформы.
И все же идеями и делами М. М. Сперанского была продолжена линия «национализации» Российского государства как по части утверждения представлений о суверенном и целостном народе, так и по части систематизации и распространения кодифицированных правовых норм и централизованного государственного управления. Это дает основание сделать вывод относительно исторического периода от Петра I до Александра I, когда начался переход от иерархического (сословного) видения общества к понятию народа как нации. Как пишет Л. Гринфельд, «с момента „открытия народа“ закончился период зарождения российского национального сознания. Когда XVIII век подошел к концу, матрица, на которой все будущие россияне строили свою идентичность, была создана и чувство национальности родилось на свет. Это был трудный ребенок, но муки его рождения закончились, и ребенка уже нельзя было вернуть в материнское чрево. Отныне это обстоятельство будет определять ход российской истории»[128].
Заслуживает упоминания еще одна примечательная фигура российской истории первой половины XIX в. Речь идет о графе Сергее Семеновиче Уварове. Как и Карамзин, он может быть отнесен к «просвещенным консерваторам». Однако российский историк А. И. Миллер вносит резонную поправку в эту оценку, считая более адекватным определение этого идеологического направления как «реформистский консерватизм», т. е. «не исключающий изменений и реформ, но планирующий их, опираясь на иные принципы, нежели уходящий корнями в Просвещение либерализм»[129]. С. С. Уваров ввел известную триаду «самодержавие, православие, народность», в которой именно народность представляет для нас особый интерес.
На Уварова сильное влияние оказали труды историка Н. Г. Устрялова. Устрялов, как и Уваров, не был увлечен идеями славянской общности и был более сосредоточен на русской нации и ее национальной территории. В понимании Устрялова успехи России «приготовляют русское царство к занятию почетного места в системе Европейских держав»[130]. Сам Уваров понимал, что правящая династия всегда будет сопротивляться «национализации» и в этом отношении «народность» ей не к лицу, ибо Романовы всегда подчеркивали свою «иностранность»[131]. «Для абсолютной монархии удобнее утверждать свою легитимность через идею о „божьем помазании“, нежели через национализм», – справедливо пишет А. И. Миллер[132]. Поскольку идея нации изначально была связана с принципом народного представительства, то она была чужда абсолютной монархии (в отличие от английского варианта ограниченного монархизма).
Уже в первой половине XIX в. конфликт этих принципов вполне осознавался, различались лишь представления о том, как и какими методами следовало этот конфликт разрешать. «Национализация» династии, постепенная консолидация нации в ядре империи, тот или иной способ разрешения возникающего при этом конфликта между принципом самодержавия и представительным принципом – все это элементы общего процесса модернизации империй. Уваров понимал необходимость изменения механизма функционирования имперской власти и модели отношений центра и окраин. «Введя „народность“ в