В пушкинской поэтической картине мира можно выделить основные моменты, которые определяют его особый вклад в национальное самосознание. Это темы происхождения и легитимности власти, места России среди других народов, свободы личности. В отличие от историка Карамзина его привлекала не скрупулезная «правда истории», а точный художественный образ отечественной истории. Письмо Пушкина к Гнедичу от 23 февраля 1825 г. содержит формулу: «История народа принадлежит поэту», которая обозначила его позицию о происхождении национального самосознания. Она отличалась как от взгляда Карамзина – «История народа принадлежит царю», так и от альтернативного высказывания Н. Тургенева и Н. Муравьева – «История народа принадлежит народу». Как отмечает Л. Г. Березовая, пушкинское замечание подразумевало, что создание исторического мифа, который и составляет собственно национальное историческое сознание, не может обойтись без поэтизации истории и закрепления ее в культурных образах. «Это формирует у нации именно чувство истории, а не ее доскональное знание, которое есть удел профессионалов»[123]. «Высвеченные гением Пушкина „вечные“ темы российской истории, созданные им образы исторических героев приобрели статус национальных мифов, что делает их незаменимыми в национальном сознании. Ведь каждый народ обретает историческое сознание путем формирования собственных исторических мифов, адаптируя их в культуре и идеологии».
Памятник А. С. Пушкину в Москве
В записке 1826 г. «О народном воспитании» напуганный или смятенный декабристским бунтом А. С. Пушкин написал следующее о роли воспитания на примерах истории: «Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину. История государства Российского есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека. Россия слишком мало известна русским; сверх ее истории, ее статистика, ее законодательство требуют особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить Отечеству верою и правдою, имея целию искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве».
В вопросе о месте России во всемирной истории у Пушкина был также особый взгляд, который расходился с позицией, скажем, его друга П. Чаадаева. Как известно, Чаадаев сформулировал историософский приговор России: «…мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим… ни к Западу, ни к Востоку и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось»[124]. Источник сделанного Чаадаевым вывода крылся, однако, в его оценке не прошлого, а настоящего России. «Для Чаадаева мысль о принципиальном и роковом отличии России от Европы – конечный вывод. Для Пушкина – лишь промежуточный тезис, – пишет Л. Г. Березовая. – В его картине мира самым парадоксальным образом совместились две противоположные, казалось бы, ценности, названия которых он нередко писал с большой буквы: Империя и Свобода. Великие идеалы империи воплотились для Пушкина в истории России, в величественном образе Петра, в идеалах Отечества. Но они соразмерны столь же основополагающим принципам индивидуальной человеческой свободы, реализуемой в согласии с историей своего Отечества».
Существование представлений о едином народе, его правах и интересах есть свидетельство и даже суть раннего национализма. Обратимся к написанному в 1797 г. письму будущего императора Александра I своему воспитателю и другу Лагарпу. «Мне думалось, – отмечал Александр, – что если когда-либо придет и мой черед царствовать, то вместо добровольного изгнания себя я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ея сделаться в будущем игрушкою в руках каких-либо безумцев. Это заставило меня передумать о многом, и мне кажется, что это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы произведена законною властью, которая перестала существовать, как только конституция была бы закончена и нация (курсив мой – В.Т.) избрала бы своих представителей»[125]. О какой нации вел речь наследник престола? Конечно же речь шла о российской, или о русской, нации, под которой понимались все граждане страны.
Планы переустройства
Свои юношеские мечтания о государственном переустройстве Александру I реализовать не удалось. Но идея нации и понятие российского народа как общности, которая заслуживает своего представительства, нашли отражение в проектах соратников императора, и прежде всего М. М. Сперанского и Н. Н. Новосильцева. Как известно, Александр I после восхождения на престол делал попытки преобразований в Российской империи. Задуманные и частично осуществленные им реформы восходили к идеям Просвещения о справедливом государственном устройстве. Они предполагали расширение прав и свобод подданных и ограничение самодержавной власти. План нового конституционного проекта было поручено подготовить М. М. Сперанскому, человеку выдающихся способностей, которого иногда называют «Пушкиным в бюрократии». В конце карьеры он был избран действительным членом Российской академии наук и получил титул графа. В 1809 г. им был подготовлен «План государственных преобразований» – самый последовательный реформаторский документ раннего российского либерализма.
Сперанский ставил своей целью найти формы государственного устройства, которые, как ему казалось, свойственны национальному пути развития. Он хотел усовершенствовать исторически сложившиеся в России основы правления, разрушенные, по его мнению, в ходе преобразований Петра I и его последователей. Важное преимущество России перед Европой Сперанский видел в том, что правительство может сразу дать народу полную версию конституции, не дожидаясь, пока народ сам начнет отвоевывать свои права: «Российская конституция одолжена будет бытием своим не воспалению страстей и крайности обстоятельств, но благодетельному вдохновению верховной власти, которая, устроив политическое бытие своего народа, может и имеет все способы дать ему самые правильные формы»[126]. Новое уложение, за составление которого готов был взяться Сперанский, по его мнению, «должно быть основано на существующих правах народа или по крайней мере должно предполагать их существующими», и «мнение народное есть первая стихия, первая деятельная сила конституции». Отсюда им формулируется одно из условий принятия «коренного закона государства», а именно в составлении уложения должно участвовать все государство. Он поясняет: «Во всех правильных монархических системах все коренные законы должны быть творением народа, ибо ни в одном из них без противоречия предположить невозможно, чтоб народ доверил тому самому