Памятник Н. М. Карамзину в Ульяновске
Н. М. Карамзин использовал близкие по смыслу слова «русский» и «российский», но первое было ближе к пониманию обычая и культуры, а второе – к понятию гражданского сообщества. Вот как историк описывал правление Лжедмитрия:
«…Дмитрий явно презирал русские обычаи и веру: пировал, когда народ постился; забавлял свою невесту пляскою скоморохов в монастыре Вознесенском; хотел угощать бояр яствами, гнусными для их суеверия; окружил себя не только иноземною стражею, но шайкою иезуитов, говорил о соединении церквей и хвалил латинскую. Россияне перестали уважать его, наконец, возненавидели и, согласясь, что истинный сын Иоаннов не мог бы попирать ногами святыню своих предков, возложили руку на самозванца»[119]. В этом же сочинении Карамзина мы встречаем замечания по поводу институтов и отличительных черт культуры, которые еще раз подтверждают взгляд ученого на соотношение российский – русский как на соотношение понятий близких, но не тождественных: «Вообще царствование Романовых, Михаила, Алексея, Феодора, способствовало сближению россиян с Европою как в гражданских учреждениях, так и в нравах от частых государственных сношений с ее дворами, от принятия в нашу службу многих иноземцев и поселения других в Москве… Мы, россияне, имея перед глазами свою историю, подтвердим ли мнение несведущих иноземцев и скажем ли, что Петр есть творец нашего величия государственного?.. Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя иностранное, государь России унижал россиян в собственном их сердце… Русская одежда, пища, борода не мешали заведению школ. Два государства могут стоять на одной ступени гражданского просвещения, имея нравы различные. Государство может заимствовать от другого полезные сведения, не следуя ему в обычаях».
Н. М. Карамзина можно считать одним из столпов российского национального самосознания (идентичности). Быть россиянином означало для него прежде всего чувствовать глубокую связь с Отечеством (не только с государем!) и быть «совершеннейшим гражданином». Корни гражданства он возводил к «древним россиянам»: «Не говорю и не думаю, чтобы древние россияне под великокняжеским или царским правлением были вообще лучше нас. Не только в сведениях, но и в некоторых нравственных отношениях мы превосходнее, т. е. иногда стыдимся, чего они не стыдились и что действительно порочно; однако ж должно согласиться, что мы, с приобретением добродетелей человеческих, утратили гражданские. Имя русского имеет ли теперь для нас ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде? И весьма естественно: деды наши, уже в царствование Михаила и сына его, присваивая себе многие выгоды иноземных обычаев, все еще оставались в тех мыслях, что правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а Святая Русь – первое государство. Пусть назовут то заблуждением; но как оно благоприятствовало любви к Отечеству и нравственной силе оного!»
Н. М. Карамзин признавал роль исторической мифологии в утверждении самосознания российского гражданина и его любви к Отечеству. Российский народ становится у Карамзина главным вершителем своих судеб и даже высшим сувереном (по словам историка, «глас народа – глас Божий»). «Россия с честью и славою занимала одно из первых мест в государственной Европейской системе. Воинствуя, мы разили. Петр удивил Европу своими победами – Екатерина приучила ее к нашим победам. Россияне уже думали, что ничто в мире не может одолеть их – заблуждение славное для сей великой монархини!» Выступая с позиций консерватора и противника внешних заимствований, Н. М. Карамзин отмечал, что «добрые россияне жалеют о бывшем порядке вещей» и «одна из главных причин неудовольствия россиян на нынешнее правительство есть излишняя любовь его к государственным преобразованиям, которые потрясают основы империй и коих благодарность остается доселе сомнительной». Под этими нелюбимыми народом преобразованиями Карамзин видел желание монархов внедрить в России законы революционной Франции, где появляется «национализм с нацией». «Оставляя все другое, спросим: время ли теперь предлагать россиянам законы французские, хотя бы оные и могли быть удобно применимы к нашему гражданскому состоянию?» Карамзин верил в категорию гражданского состояния, но страшился революционного богоборчества французов во имя уже объявленной насьон франсэз.
А. С. Пушкин назвал «Записку о древней и новой России…» Н. М. Карамзина не только воспеванием прелести кнута, но и подвигом честного человека. Можно сказать, что Пушкин завершил идеологический прорыв, сделанный историографом в утверждении категории «российский народ», хотя поэт пользовался словом «русский», возможно, даже чаще и в самых разных вариациях. При этом он не делал особых различий между двумя категориями. Здесь важно напомнить нынешним отрицателям российскости, кому на самом деле в отечественной истории принадлежат приоритеты на слово «россияне», чтобы современные недоучки не трактовали это понятие как эвфемизм ельцинской эпохи.
Вспомним несколько фрагментов из произведений Пушкина, где говорится о российском народе и россиянах. «Узнай, народ российский, Что знает целый мир: И прусский и австрийский Я сшил себе мундир» (Сказки. Noеl). «Богиня песен и рассказа… Расскажет повесть дальних стран, Мстислава древний поединок, Измены, гибель россиян На лоне мстительных грузинок» (Кавказский пленник). «Не смелый подвиг россиян, Не слава, дар Екатерине, Не задунайский великан, Меня воспламеняют ныне» (Элегия).
Поэму «Борис Годунов» предваряют слова: «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновленный, с благоговением и с благодарностию посвящает Александр Пушкин». Значение Пушкина для становления национальной идентичности далеко не ограничивается использованием терминов, ибо и слово «русский» было для него не менее, а даже более воспеваемым, но воспеваемым в широком значении как «всяк сущий в ней язык». Можно сказать, что и этническое русское (великорусское) самосознание также берет свои многие начала в пушкинской поэзии и прозе. Пушкин действительно «наше все», если пользоваться определением А. А. Григорьева. Но самое важное, что Пушкин, как он сказал о себе, ударил по наковальне русского языка и тот зазвучал. «Но заставить „звучать язык“ это и означает конституировать национальное сознание», – делает заключение В. К. Кантор[120].
О неотделимости Пушкина от России, его насыщенности Россией, о том, что поэт утвердил «наше национальное бытие», писал философ И. А. Ильин. Утверждая русскость Пушкина как главное его качество, Ильин отмечал, что историческое призвание поэта состояло в том, «чтобы принять душу русского человека во всей ее глубине, во всем ее объеме и оформить,