– Сереженька! Скажи же мне «до свиданья!».
– До свиданья, до свиданья! – отозвался он торопливо, задыхаясь от спешки и волнения, и посмотрел на Коростелева. И был награжден – Коростелев сказал:
– Ты у меня молодец, Сережка.
А Лукьянычу и тете Паше мама сказала, все еще плача:
– Спасибо вам за все.
– Не за что, – печально ответила тетя Паша.
– Сережку берегите.
– Это можешь не беспокоиться, – ответила тетя Паша еще печальнее и вдруг воскликнула: – Присесть забыли! Присесть надо!
– А куда? – спросил Лукьяныч, вытирая глаза.
– Господи ты боже мой! – сказала тетя Паша. – Ну, пошли в нашу комнату!
Все пошли туда, сели кто где и зачем-то посидели – молча и самую минутку. Тетя Паша первая встала и сказал:
– Теперь с богом.
Вышли на крыльцо. Шел снег, все было белое. Ворота были распахнуты настежь. На стенке сарая висел фонарь со свечкой, он светил, снежинки роились в его свете. Грузовик с вещами стоял посреди двора. Тимохин укрывал вещи брезентом, Шурик помогал ему. Вокруг собрался народ: Васькина мать, Лида и еще всякие люди, пришедшие проводить Коростелева и маму. И все они – и все кругом показалось Сереже чужим, невиданным. Незнакомо звучали голоса. Чужой был двор… Как будто никогда он не видел этого сарая. Как будто никогда не играл с этими ребятами. Как будто никогда не катал его этот самый дядька на этом самом грузовике. Как будто ничего своего не было и не могло уже быть у него, покидаемого.
– Погано будет ехать, – незнакомым голосом сказал Тимохин. – Скользко.
Коростелев усадил маму с Леней в кабину и укутал шалью: он их любил больше всех, он заботился, чтобы им было хорошо… А сам он влез на грузовик и стоял там большой, как памятник.
– Ты под брезент, Митя! Под брезент! – кричала тетя Паша. – А то тебя снегом засекет!
Он ее не слушался, а сказал:
– Сергей, отойди в сторону. Как бы мы на тебя не наехали.
Грузовик зафырчал. Тимохин полез в кабину. Грузовик фырчал громче и громче, стараясь сдвинуться с места…
Вот сдвинулся: подался назад, потом вперед и опять назад. Сейчас уедет, ворота закроют, фонарь потушат, и все будет кончено.
Сережа стоял в сторонке под снегом. Он изо всех сил помнил про свое обещание и только изредка всхлипывал длинными, безотрадными, почти беззвучными всхлипами. И одна-единственная слеза просочилась на его ресницы и заблистала в свете фонаря – слеза трудная, уже не младенческая, а мальчишеская, горькая, едкая и гордая слеза…
И не в силах больше тут быть, он повернулся и зашагал к дому, сгорбившись от горя.
– Стой! – отчаянно крикнул Коростелев и забарабанил Тимохину. – Сергей! А ну! Живо! Собирайся! Поедешь!
И он спрыгнул на землю.
– Живо! Что там? Барахлишко. Игрушки. Единым духом. Ну-ка!
– Митя, что ты! Митя, подумай! Митя, ты с ума сошел! – заговорили тетя Паша и мама, выглянувшая из кабины.
Он отвечал возбужденно и сердито:
– Да ну вас. Это что же, понимаете. Это вивисекция какая-то получается. Вы как хотите, я не могу. И все.
– Господи ты боже мой! Он же там погибнет! – кричала тетя Паша.
– Идите вы, – сказал Коростелев. – Я за него отвечаю, ясно? Ни черта он не погибнет. Глупости ваши. Давай, давай, Сережка!
И побежал в дом.
Сережа сперва оцепенел на месте: он не поверил, он испугался… Сердце застучало так, что стук отдавался в голове… Потом Сережа бросился в дом, обежал, задыхаясь, комнаты, на бегу схватил обезьяну – и вдруг отчаялся, решив, что Коростелев, наверно, передумал, мама и тетя Паша его отговорили, – и кинулся опять туда к ним. Но Коростелев уже бежал ему навстречу, говоря: «Давай, давай!» Вместе они стали собирать Сережины вещи. Тетя Паша и Лукьяныч помогали. Лукьяныч складывал Сережину кровать и говорил:
– Митя, это ты правильно! Это ты молодец!
А Сережа лихорадочно хватал что попало из своего имущества и бросал в ящик, который дала тетя Паша. Скорей! Скорей! А то вдруг уедут? Ведь никогда нельзя знать точно, что они сейчас сделают… Сердце билось уже где-то в горле, мешая дышать и слышать.
– Скорей! Скорей! – кричал он, пока тетя Паша его укутывала. И, вырываясь, искал глазами Коростелева. Но грузовик оказался на месте, а Коростелев еще даже не сел и велел Сереже со всеми проститься.
И вот он взял Сережу и запихал в кабину, к маме и Лене, под мамину шаль. Грузовик покатил, и можно наконец успокоиться.
В кабине тесно: раз, два, три – четыре человека, ого! Очень пахнет тулупом. Тимохин курит. Сережа кашляет. Он сидит, втиснутый между Тимохиным и мамой, шапка съехала ему на один глаз, шарф давит шею, и не видно ничего, кроме окошечка, за которым мчится снег, освещенный фарами. Здорово неудобно, но нам на это наплевать: мы едем. Едем все вместе, на нашей машине, наш Тимохин нас везет, а снаружи, над нами, едет Коростелев, он нас любит, он за нас отвечает, его секет снег, а нас он посадил в кабину, он нас всех привезет в Холмогоры. Господи ты боже мой, мы едем в Холмогоры, какое счастье! Что там – неизвестно, но, наверно, прекрасно, раз мы туда едем! Грозно гудит тимохинская сирена, и сверкающий снег мчится в окошечке прямо на Сережу.
Валя
Отъезд
1
До войны Валя с Люськой жили в новом доме. Он был построен в тот год, как Люська родилась.
Серый дом с большими окнами. Каждое окно, как пирог, разрезано на много одинаковых квадратных частей.
Серые длинные балконы, – дом с этими балконами напоминал комод с выдвинутыми ящиками.
Рядом находилась фабрика-кухня, тоже новая. Второй этаж ее был во всю длину здания, а первый только на полдлины, вместо другой половины круглые каменные столбы и каменный навес над головой. Дети, играя на улице, забегали под навес и кричали: «Ага!» или: «Ура!» или: «Ух!» – им нравилось, как гулко и чуждо раздаются между каменными столбами их голоса.
Тротуар перед домом был исчерчен мелом для игры в классы.
Улица вливалась в проспект. По проспекту ходил трамвай. Длинные вагоны красными полосками, звеня, пересекали перекресток. На проспекте было людно, а на улице, где жили Валя и Люська, спокойно: никто не мешал прыгать на одной ноге по асфальту, исчерченному меловыми клетками.
2
Вход в их квартиру был со двора.
Двор небольшой, тоже залитый асфальтом. Шаги в нем звучали резко, как щелчки.