А сам Коростелев убежал куда-то.
Мама сидела и кормила Леню. Все она его кормит, все кормит… Улыбаясь, она сказала Сереже:
– Посмотри, какой у него потешный носик.
Сережа посмотрел: носик как носик. «Ей потому нравится его носик, – подумал Сережа, – что она его любит. Раньше она любила меня, а теперь любит его».
И он ушел к тете Паше. Пусть у нее миллион предрассудков, но она останется с ним и будет его любить.
– Ты что делаешь? – спросил он скучным голосом.
– Не видишь разве, – резонно отвечала тетя Паша, – что я делаю котлеты?
– Почему столько много?
По всему кухонному столу были разложены сырые котлеты, обвалянные в сухарях.
– Потому что нужно нам всем на обед и еще отъезжающим на дорожку.
– Они скоро уедут? – спросил Сережа.
– Еще не очень скоро. Вечером.
– Через сколько часов?
– Еще через много часов. Темно уже станет, тогда и поедут. А пока светло – не поедут.
Она продолжала лепить котлеты, а он стоял, положив лоб на край стола, и думал:
«Лукьяныч тоже меня любит, а будет еще больше любить, прямо ужасно будет любить. Я поеду с Лукьянычем на челне и утону. Меня закопают в землю, как прабабушку. Коростелев и мама узнают и будут плакать, и скажут: зачем мы его не взяли с собой, он был такой развитой, такой послушный мальчик, не плакал и не действовал на нервы, Леня перед ним – тьфу. Нет, не надо, чтобы меня закапывали в землю, это страшно: лежи там один… Мы тут будем жить хорошо, Лукьяныч будет мне носить яблоки и шоколадки, я вырасту и стану капитаном дальнего плаванья, а Коростелев и мама будут жить плохо, и вот в один прекрасный день они приедут и скажут: разрешите дрова попилить. А я скажу тете Паше: дай им вчерашнего супу…»
Тут Сереже стало так непереносимо грустно, так жалко Коростелева и маму, что он залился слезами. Но тетя Паща успела только воскликнуть: «Господи ты боже мой!» – как он вспомнил обещание, данное Коростелеву, и сказал испуганно:
– Я больше не буду!
Вошла бабушка Настя со своей черной кошелкой и спросила:
– Митя дома?
– Насчет машины побежал, – ответила тетя Паша. – Аверкиев не дает, такой хам.
– Почему же он хам, – сказала бабушка Настя. – Самому в хозяйстве машина нужна. Во-первых. А во‐вторых, он же дал грузовик. С вещами – чего лучше.
– Вещи – конечно, – сказала тетя Паша, – а Марьяше с дитем в легковом удобнее.
– Забаловались чересчур, – сказала бабушка Настя. – Мы детей ни на которых не возили, ни на легковых, ни на грузовых, а вырастили. Сядет с ребенком в кабину, и ладно.
Сережа слушал, медленно моргая. Он был поглощен ожиданием разлуки, которая неминуема. Все в нем как бы собралось и напряглось, чтобы выдержать предстоящее горе. На чем бы то ни было, но скоро они уедут, бросив его. А он их любит.
– Что ж это Митя, – сказала бабушка Настя, – я проститься хотела.
– Вы разве проводить не поедете? – спросила тетя Паша.
– У меня конференция, – ответила бабушка Настя и ушла к маме. И стало тихо. А на дворе еще посерело и поднялся ветер. От ветра позвякивало, вздрагивая, оконное стекло. Тонким, в белых черточках льдом затянуло лужи. И опять пошел снег, быстро кружась на ветру.
– А теперь сколько осталось часов? – спросил Сережа.
– Теперь немножко меньше, – ответила тетя Паша, – но все-таки еще порядочно.
…Бабушка Настя и мама стояли в столовой среди нагроможденной мебели и разговаривали.
– Да где ж это он, – сказала бабушка Настя. – Неужели не попрощаемся, ведь неизвестно, увижу ли его еще.
«Она тоже боится, – подумал Сережа, – что они уезжают насовсем и никогда не приедут».
И он заметил, что уже почти стемнело, скоро надо зажигать лампу.
Леня заплакал. Мама побежала к нему, чуть не наткнулась на Сережу и сказала ласково:
– Ты бы чем-нибудь развлекся, Сереженька.
Он бы и сам рад был развлечься и честно пробовал заняться сперва обезьяной, потом кубиками, но ничего не получилось: было неинтересно и как-то все равно. Хлопнула в кухне дверь, затопали ноги и послышался громкий голос Коростелева:
– Давайте обедать. Через час машина придет.
– Выбегал «Москвича»-то? – спросила бабушка Настя.
Коростелев ответил:
– Да нет. Не дают. Черт с ним. Придется на грузовой.
Сережа по привычке обрадовался было этому голосу и хотел вскочить, но тут же подумал: «Ничего этого скоро не будет» – и опять принялся бесцельно передвигать кубики по полу. Коростелев вошел румяный от снега, сверху посмотрел на него и спросил виновато:
– Ну как, Сергей?..
…Пообедали на скорую руку. Бабушка Настя ушла. Совсем стемнело. Коростелев звонил по телефону и прощался с кем-то. Сережа прислонился к его коленям и почти не двигался, – а Коростелев, разговаривая, перебирал его волосы своими длинными пальцами…
Вошел шофер Тимохин и спросил:
– Ну как, готовы? Дайте лопату снег расчистить, а то ворота не открыть.
Лукьяныч пошел с ним отворять ворота. Мама схватила Леню и стала, суетясь, заворачивать его в одеяло. Коростелев сказал:
– Не спеши. Он упарится. Успеешь.
Вместе с Тимохиным и Лукьянычем он стал выносить упакованные вещи. Двери то и дело открывались, в комнаты нашел холод. У всех был снег на сапогах, никто не обтирал ног, и тетя Паша не делала замечаний – она понимала, что теперь уж и ноги обтирать не к чему! По полу растеклись лужи, он стал мокрым и грязным. Пахло снегом, рогожей, табаком и псиной от тимохинского тулупа. Тетя Паша бегала и давала советы. Мама, с Леней на руках, подошла к Сереже, одной рукой обняла его голову и прижала к себе; он отстранился: зачем она его обнимает, когда она хочет уехать без него.
Все вынесено: и мебель, и чемоданы, и сумки с едой, и узел с Лениными пеленками. Как пусто в комнатах! Только валяются какие-то бумажки да лежит на боку пыльный пузырек от лекарства. И видно, что дом старый, что краска на полу облезла, а сохранилась только там, где стояли тумбочка и комод.
– Надень-ка, на дворе холодно, – сказал Лукьяныч тете Паше, подавая ей пальто. Сережа встрепенулся и бросился к ним с криком:
– Я тоже выйду во двор! Я тоже выйду во двор!
– А как же, а как же! И ты, и ты! – успокоительно сказала тетя Паша и одела его. Мама и Коростелев тоже тем временем оделись. Коростелев поднял Сережу под мышки, крепко поцеловал и сказал решительно:
– До свиданья, брат. Будь здоров и помни, о чем мы договорились.
Мама стала целовать Сережу