– Айви, – позвал он.
И я услышала, как Вселенная взрывается в моих ушах. Что-то с грохотом сломалось, меня разорвало надвое: сердце бухало, горело, глухие удары пульсировали в горле. Я дрожала, потрясенная, пытаясь собраться заново, но слишком поздно. Теперь мне нет спасения.
Пусть я лежала там, с солью во рту, дрожа от холода всем телом. Пусть я все еще чувствовала удары океана и то, как меня затягивает тьма. Все это было уже неважно.
Я хотела только одного – чтобы он и дальше так смотрел на меня, как смотрят, только увидев смерть.
Я хотела, чтобы он смотрел на меня. Хотела чувствовать на себе его дыхание, его запах, видеть пронзительный взгляд. Мне хотелось поговорить с ним, понять его. Услышать и узнать его и увидеть, как он мне улыбается.
Он не подпускал меня к себе, прогонял, отталкивал, заставлял чувствовать себя чужой… И все равно его голос проник в меня. Он как будто врос в мою плоть, и вырвать его было уже невозможно. Он слился с моей подругой-тьмой, сотворив великолепные созвучия, и теперь осколки моей души танцевали под эту музыку. Вот что со мной произошло. И бесполезно бороться с этой истиной, отвергать ее.
Я нахмурила брови и заплакала бы, если б могла, но его глаза утешили меня, и увлекли за собой в безопасное место, и приговорили меня к пожизненному мучению.
Когда Мейсон смотрел на меня, я была снегом на солнце, и только. В нем тысячи красок, и я, белая, как слоновая кость, окрашивалась в его цвета каждой его мыслью, его прикосновением, взглядом, вздохом.
И теперь он был здесь, великолепное видение в пучине страха, свет во мраке, в котором, я думала, что потеряюсь, а нашла его. Это было до боли прекрасно.
Боже, Мейсон был таким красивым, что я могла умереть, просто глядя на него.
Мне, которую завораживал бутон подснежника или блеск рыбьей чешуи, когда я проводила по ним пальцем, теперь хотелось прикоснуться к нему, стереть капли с его лица, почувствовать тепло его кожи под своими холодными ладонями.
Это безумие, но мне хотелось остаться там навсегда – в отражении его глаз, с горячим песком под руками и с тенью смерти, которая еще не отступила…
Мейсон протянул ко мне руку, но она замерла в неуверенности, его пальцы подрагивали, как и мои. Я не замечала шедших к нам людей, пока они не оказались рядом.
– Айви!
– Как она? Боже мой, она дышит?
– Не наваливайтесь, дайте ей продышаться!
Они все были здесь, вокруг меня. Чья-то рука попыталась меня коснуться, но не успела. У Мейсона на скулах заходили желваки, темные глаза свирепо заблестели. В следующий момент он грубо притянул меня к себе, спасая от этого прикосновения.
– Нейт, я тебя прибью! – прорычал над моим ухом Мейсон, и я вздрогнула, как от грохота при землетрясении.
Мейсон был холодный как лед, возможно, даже холоднее меня, но его тело вибрировало силой и жизнью. От ударов его сердца кровь во мне, кажется, бежала быстрее, шумное дыхание Мейсона будто проникало мне в душу. Он возвращал меня к жизни. Сейчас я была уверена, что смогу существовать только в соприкосновении с ним. Мое сердце могло биться только так – в отчаянном симбиозе с его сердцем.
Нет! Так не получится. Неважно как, но для моего же блага я должна любой ценой избавиться от этих чувств.
Я бесконечно долго пробыла на спасательной станции, куда меня сразу доставили на джипе.
На меня надели кислородную маску, завернули в спасательное одеяло. Все шло по протоколу: меня осмотрели на предмет видимых травм, расспросили о том, как такое со мной случилось. Я рассеянно отвечала на вопросы. В груди не болело, в легких не было хрипов и прочих подозрительных звуков, но наблюдалась тахикардия, учащенное дыхание, как будто я надувала крошечные воздушные шарики. Мне сказали, чтобы я не волновалась, потому что это нормально – предсказуемая реакция организма на стресс.
Когда уже ближе к вечеру мы с Мейсоном ехали домой, в машине царило молчание. Я испытывала странное чувство отчужденности от окружающей жизни: небо было синим, птицы еще щебетали, а мой мир перевернулся с ног на голову. На пляже во мне как будто произошел взрыв. Ум и сердце контузило. И последствия этого потрясения я ощущала до сих пор. В голове не было ни одной ясной мысли. Особенно сейчас, когда Мейсон сидел рядом, за рулем, и мои пальцы едва заметно дрожали.
– Не будем ничего рассказывать отцу, ладно? – сказал Мейсон, останавливая машину за домом.
Все это время я смотрела на свои руки, сложенные на коленях.
– Да, не будем…
Джон сошел бы с ума, расскажи мы ему. Тем более после всех принятых им мер предосторожности. Впервые мне стало стыдно за себя. Я вообще-то никогда не была легкомысленной, всегда думала, прежде чем действовать. Я уравновешенная и ответственная, а сегодня повела себя как дура.
Однако я не могла удержаться от того, чтобы не задать этот вопрос.
– Это был ты? – спросила я.
– В смысле?
Мейсон повернулся, и я пожалела, что спросила. Я боялась услышать ответ, но когда я встретилась с ним взглядом, то почувствовала, что всем своим существом хочу, чтобы он сказал: да, это он бросился в океан и вытащил меня на берег. И сделал это в порыве необъяснимого и глубокого чувства, того самого, которое мучило меня сейчас, когда я сидела в его машине.
А главное, что он сделал это ради меня, ради меня, а не ради Джона.
– Они сказали, что первое время у тебя может быть головокружение, – бормочет он; его голос мягкий. Он смотрит на меня и добавляет: – Тошнота или панические атаки…
– Я в порядке, – перебила я.
Это ложь. Мне нехорошо.
Я упорно бодрилась, чтобы казаться сильной, но на самом деле я как пришибленная и испуганная.
Я бродила по миру, которого не знала, погруженная во тьму, забравшую у меня свет. Я постоянно боролась с болью, которая уничтожала мою душу, а теперь еще воспылала чувствами к парню, который меня на дух не переносит и постоянно прогоняет с глаз долой.
Я не выдержу новых ударов. Нет!
Сегодня я чуть не погибла. Меня спас Мейсон, который показался мне ангелом, сошедшим с неба, но только потому, что я переживала сильное эмоциональное потрясение. Даже у спасенного животного возникает что-то вроде симпатии, чувства привязанности к своему спасителю. То же самое произошло и со мной.