Взять сонную Инку и вернуться с ней в «Нерпу», к Киму.
Он видел, как они едут по тёмным улицам и он поглядывает в зеркало заднего вида на сонное лицо – запоминает, прощается.
Он видел, как несёт её на руках по «Нерпе», а она, доверчиво прильнув к нему, с любопытством оглядывает незнакомое место.
Ким закатит ей рукав. Укол – и всё. Не кипи, малая, не больно, совсем не больно. Инка быстро уснёт и во сне окажется в том самом арктическом холоде, где ждут кракены-фаги. А Чагин будет смотреть на неё снаружи, из тепла «Нерпы», привыкая к неприятному запаху Кима, мысленно выстраивая своё новое будущее, где Ким будет уже всегда, будет держать его за горло, будет сливочно пахнуть и очень спокойно напоминать: ты мой, Чагин.
Фаги сожрут матрицу Инки, а из их отчёта Ким соберёт и распечатает для Чагина новую матрицу. Рано утром они вернутся домой – всё-ещё-Чагин и уже-не-Инка. К вечеру станет ясно, что с Инкой беда. В больнице диагностируют какую-нибудь непредвиденную деструкцию сим-архитектуры. Где-то в экспериментальных таблицах появится галочка, Инка исчезнет в коррекционном тумане. Чагин с женой забудут её очень быстро. Неделя, максимум две. Месяц. Потом можно будет завести себе новую Инку, ещё и усовершенствованную. Так?
В одной из бумажных книг, прочитанных Чагиным в детстве, была история про старика, которому его бог велел убить своего ребёнка. И старик так любил своего бога и так желал его любви, что не посмел ослушаться. Чагин никак не мог вспомнить, чем закончилась эта история. Почему-то это казалось ему очень важным, но в памяти зияла дыра. Возможно, он просто не дочитал ту книгу.
Чагин посмотрел на пса, который сидел рядом, – невозмутимый, спокойный.
Пёс присоединился к нему, едва Чагин вышел из бара. Просто подошёл к крыльцу, вильнул хвостом, хмуро заглянул в глаза. И больше не отставал. Как к себе домой забрался в машину. Шёл рядом от автостоянки. Сидел теперь, слегка привалившись к бедру Чагина, как бы говоря: я тут.
Небо на востоке порозовело. Чагин всматривался в горизонт, пытаясь разглядеть там своего древнего бога и, может, выпросить у него совет. Но никакого бога там больше не было.
Все мои птицы
Снегирь
– Вам нужно к орнитологу, – буднично сообщил врач. – Направление я выпишу.
Очки увеличивали его глаза, так что я смогла разглядеть и бездну в зрачках, и лужайку на краю этой бездны, и самого доктора на этой лужайке.
– К ортопеду? Отоларингологу? – робко переспросила я.
– По-вашему, у меня дислексия? Или, может, маразм?
– Нет, я…
– Говорю я чётко, ударения ставлю верно, почерк у меня разборчивый. Вот, видите, пишу: ор-ни-то-лог.
Он действительно написал «орнитолог» – очень разборчиво, шлёпнул треугольный штамп и отдал мне направление.
– Печать в регистратуре. Пригласите следующего.
И моментально потерял ко мне интерес. Будто отправить человека к орнитологу – самое обычное дело.
Вопреки моим ожиданиям, в регистратуре направление никого не удивило. Мне не только поставили печать, но и тотчас оформили запись на приём – как раз нашлось окно.
– Бегите, – сказала усталая медсестра. – Ещё успеете.
И я побежала, думая, что всё это – идеальная метафора моей жизни: бежать, теряя по дороге вещи, дыхание и себя, чтобы успеть на ненужный мне приём у непонятного мне орнитолога, потому что так велели какие-то незнакомые люди, облечённые белыми халатами.
Отчего-то мне представилось, что орнитолог должен принимать на последнем этаже. На чердаке или вообще на крыше – посреди голубей и галок. Я вообразила непременно мужчину, тощего, сутулого, без возраста и в шляпе.
Орнитолог принимал в подвале и был женщиной. Она встретила меня у входа – строгая, тучная, в горошек. Шляпы у неё не было, а возраст был – совсем юный. Вероятно, орнитолог только-только выпустилась из вуза – и я мельком восхитилась, что вот, оказывается, и у нас учат на орнитологов, и одновременно забеспокоилась: достаточно ли у неё опыта?
В подъезде под лестницей пряталась внушительная металлическая дверь, как бы намекавшая, что орнитология – это серьёзно. Лестничный пролёт вниз, потом коридоры, трубы провода, запах птичьего помёта (я тогда не знала, что птичьего) и скрип под ногами – это было пшено (тоже поняла потом). Всё это не складывалось у меня в голове ни в какую утешительно-знакомую картинку, не напоминало ни о каком моём прежнем опыте, а потому тревожило до тошноты.
Я уже совсем было отчаялась, но кабинет орнитолога оказался вполне приличным и, главное, знакомым на вид, я бы даже сказала, медицинским: белёные кирпичные стены, проводка под побелкой, казённый стол, стеллажи с прозрачными дверцами, всё как-то бледно-стеклянно.
Здесь наконец обнаружились птицы. Не живые и даже не чучела, на что я, как выяснилось, втайне надеялась. Но стены были увешаны плакатами, нарисованными в том самом бюрократическом стиле, который всякий ребёнок неизбежно наблюдает в учебных и медицинских учреждениях.
Вместо привычных протокольных детей и подробного устройства их внутреннего мира на плакатах были птицы. Полчища птиц. Армии.
Настенные часы идеально вписывались в это орнитологическое царство: их корпус был выполнен в виде снегиря. В пустой глазнице крутились шестерёнки, отчего возникало ощущение, что снегирь то и дело на меня косится.
При виде этих стен, плакатов и часов моя нарративная машинка в голове тотчас заработала на полную мощность и принялась деловито перемалывать мою тревогу в воспоминания, а воспоминания – в понятную роль.
– Мне раздеться? – спросила я.
Орнитолог посмотрела поверх очков тем самым взглядом, каким смотрел на меня почти каждый взрослый в моей жизни, когда я что-то делала не так. Я вдруг остро осознала, что эта вот юная орнитолог – взрослая. А я, со всеми моими чемоданами дней, месяцев, лет и десятилетий, – по-прежнему – нет.
– Зачем? – спросила орнитолог.
– Это вы мне скажите. Вы здесь орнитолог. Может, у меня крылья режутся или ещё что.
– А у вас режутся крылья? – в голосе её звякнуло любопытство.
Я обречённо покачала головой, и разговор на этом затух окончательно. Орнитолог, будто мгновенно забыв обо мне, продолжила писать. Вопросы копошились во мне сварливыми птенцами, но я больше не решалась нарушить строгую тишину.
На орнитологическом столе рядом со мной стояла стеклянная ваза. В частных клиниках в подобные вазы обычно насыпают конфеты для скучающих посетителей. Я в таких случаях всегда набиваю этими конфетами карманы. Орнитологическая ваза была наполнена крошечными белыми фигурками птиц, похожими на печенье или зефир. Я привычно загребла полную горсть и тотчас