Орнитолог на меня не смотрела, и всё-таки вернуть несъедобных птиц на место было неловко, я убрала их в карман кардигана, приняв такой вид, будто именно за этими птицами сюда и пришла.
У одной моей коллеги был талант утаскивать собеседника на такие глубины дискуссий, интересных ей одной, что собеседник этот намертво забывал, с каким вопросом на самом деле к ней пришёл. У орнитолога был талант противоположного свойства. Скрип шариковой ручки по бумаге, нежный тик-так и безумный ищущий взгляд часов-снегиря – всё было частью орнитологического молчания. Сделалась его частью и я – меня сковало и перемололо чужим ритмом. Неписаные правила орнитологии укоренились во мне, минуя сознание и логику, – на уровне интуиции. Я молчала, потому что здесь следовало молчать. Вдох, скрип, тик, выдох, шорох, так. Вдох, скрип, тик, выдох, шорох, так. Вдох, скрип, тик, выдох, шорох, так… Я пришла в себя уже на улице, смутно припоминая, как орнитолог вручила мне брошюру, рассказывая что-то о кормлении, болезнях и повадках; как мы прошли обратно теми же коридорами, как поднялись по лестнице и вышли на улицу. Теперь я смотрела на её удаляющуюся фигуру; ритм молчания отпустил меня, только когда она окончательно растворилась в вечернем тумане.
Зяблик
Кафе было квинтэссенцией компромисса. Далеко от дома, зато я не бывала здесь с Мартой, а значит, ничто не напомнит мне о ней. Музыка слишком ретро, но иногда ставят и моих любимых «Сорокопутов». Облепиховый отвар и ароматизированный улун вместо ябао, зато к чаю полагается имбирный человечек с кривой улыбкой. Мне всегда было ужасно жаль его есть, но искушение всякий раз побеждало. Возможно, примерно так же относится ко мне мироздание.
Дверной колокольчик имитировал уханье совы, что обычно мне нравилось, если, конечно, не случалось стохастических столпотворений. Но сегодня этот звук по простой цепочке ассоциаций вернул мои мысли к орнитологу: что это вообще было, зачем я пошла туда и почему чувствую себя теперь идиоткой. Я знала, что сейчас начнётся, и не хотела этого.
В самые неподходящие моменты память превращается в сломанный граммофон, предъявляя одно и то же воспоминание, как заевшую пластинку, а воображение коварно предлагает варианты, как следовало себя повести и что нужно было сказать, – один другого остроумнее. Будто мне мало пережить это событие однажды, в реальности.
Хуже было другое – граммофон прекрасно умел самостоятельно доставать пластинки, которые давно следовало забыть и похоронить. Удивительно, но от орнитологии было рукой подать до Марты. Я сделала знак официанту. Нужно уходить, пока сговор дверного колокольчика и моей памяти не испортил этот вечер окончательно.
Во рту что-то копошилось. Сложно описать ощущение, которому нет аналогий в цивилизованном мире, если только вам не приходилось однажды поместить в рот живую ящерицу.
Мне приходилось – на спор, в детстве, так давно, что память, изредка проявляющая милосердие, почти стёрла это воспоминание. Но, оказывается, всё это время ящерица была припрятана где-то поблизости – и память поспешно подкинула мне полную гамму пережитого осязательно-вкусового ужаса.
Впрочем, Кащееву, тогдашнему соседу по парте, пришлось никак не легче, когда я открыла рот и высунула язык, демонстрируя сидящую на нём ящерицу. Дело в том, что ящерица почему-то решила, что на кащеевском носу ей будет уютнее.
Сейчас не было ни Кащеева, ни солнечного класса, ни ощущения, что вся жизнь впереди и в целом всё будет неплохо – стоит только избавиться от ящерицы во рту.
Юный официант остановился рядом с моим столиком, улыбаясь так, будто мы были близнецами, разлучёнными в детстве, но вот спустя годы нашли друг друга. Его улыбка – одна из причин, почему я продолжала сюда приходить. Иногда, глядя на него, я думала, что стоило бы научиться флиртовать.
Если у меня во рту ящерица и если общий ящеричий инстинкт – прыгать на ближайший доступный нос – сойдёт ли это за флирт? Я сделала рукой жест, будто что-то пишу в воздухе. Понятливый мальчик тотчас ушёл за счётом.
Я осторожно поднесла ко рту руку, притворяясь, будто очень широко зеваю. Но вместо зевка прозвучал отчётливый чирик, и я почувствовала, как автор этого чирика, наступая острыми лапками на мои язык и губы, выбирается изо рта в ладонь.
Птичка была совсем крошечной, с рыжеватой грудью и синим как бы шлемом. Я усадила её на блюдце, и птичка принялась клевать крошки, оставшиеся от имбирного человечка.
А я достала брошюру, выданную орнитологом, и после коротких поисков обнаружила, что птичка была зябликом.
С меня хватит.
Завтра же найду этот чёртов билет.
Утята
Открыв глаза в темноте, я поняла, что по-прежнему не сплю. Привычно задумалась, не пора ли вешать на предметы записки с их названиями – на случай, если бессонница не простая, а маркесовская. Решила, что не пора. Остальные мысли продолжали с марафонским упорством бежать по замкнутому кругу.
План, который вчера представлялся ясным и единственно верным, вдруг обрёл все признаки кошмарной ошибки. Ощетинился иглами сомнений, оброс узловатыми ветвями, заплесневел и покрылся мхом. Мне показалось, я вижу его – тёмный силуэт лешего на фоне окна, неправильный, несимметричный и тревожный.
Я включила свет. Роль лешего исполнял стул, на котором и вокруг которого неаккуратными стопками громоздились книги, посуда и одежда.
Беспорядок стал полноценным гражданином моей крошечной квартиры и ежедневно отвоёвывал новые площади. Дольше всего сопротивлялась кухня – я практически поселилась здесь, выбираясь в комнату изредка и каждую такую вылазку расценивая как разведывательную миссию в прошлое. Главной задачей миссии было добыть нужную вещь и при этом не подорваться на минах воспоминаний. Но сейчас стало ясно, что и кухня побеждена.
Всего один крошечный лоскут этого пространства не поддался хаосу. Прямо посреди кухонного стола – там же, где Марта оставила его в свой последний вечер, – лежал незаконченный снежный шар – без снега и внутреннего мира. Совершенно пустой стеклянный купол и пустой постамент для него. Безупречно непридуманные. Наверное, это были последние вещи, к которым прикасалась Марта, и хаос, точно чувствуя это, не решался обрушиться на них.
От взгляда на хаос и осознания, что если это и леший, то особая его порода, квартирно-книжно-посудная, становилось ещё тоскливее, а мысли бежали по кругу ещё быстрее, топоча крошечными лапками по остаткам моего внутреннего равновесия.
Кого я обманываю? Люди не меняются.
Я оделась и отправилась на улицу.