Руины — те самые, что простирались на мили, испещрённые письменами забытых эпох — попросту испарились.
Будто их и не было. Мы стояли посреди бескрайнего поля, где колосилась трава неестественно яркого оттенка, а воздух дрожал от остаточной магии. Дивиться? Нет. Мы были слишком измождены, слишком опустошены, чтобы удивляться. Кровь, пот, сжатые зубы — и вынужденная тишина, давившая тяжелее любых доспехов.
— Раненые есть? — мой голос прозвучал чужим, глухим.
Тишина в ответ. Лишь покачивание голов. Понятно. После такого — какие могут быть слова?
Я сделал шаг вперёд — и увидел его. Зерно Возрождения. То самое, ради которого мы шли сквозь тьму и кровь. Оно лежало передо мной, и мир вокруг будто замер. Я не верил своим глазам. Маленький, но непокорно-тяжёлый кристалл выглядел будто капля ночи, скованная молнией. Размером с фалангу, но весом — как сердце дракона. Три килограмма? Больше. Он давил на ладонь, словно пытался прожечь её. Подняв сокровище, поднёс к лицу. Поверхность была покрыта сетью тончайших трещин, сквозь которые пульсировал свет — сине-фиолетовый, как предгрозовое небо. Тот же оттенок, что бежал по моим венам, когда тьма вырывалась наружу. Ощущения от прикосновения были очень странные. Сначала холод — обжигающий, как ледяное пламя. Затем резко — жар, словно я держал в руке раскалённый уголёк, взявший из горящего костра. И главное: оно дышало. Тихо, едва уловимо.
После я зачем-то я поднёс его к уху. Гром. Далёкий, но яростный. Будто где-то за гранью реальности бушевала вечная буря, а это зерно — единственная дверь в её эпицентр.
Мои спутники, заметив моё странное поведение, медленно подошли. Я поднёс Зерно к их ушам поочерёдно — но не отдал в руки. Не потому, что не доверял. А потому, что некоторые искушения — страшнее клинков.
Медленным движением я извлёк из глубин сумки обсидиановую шкатулку, чьи стенки были испещрены рунами подавления. Артефакт с глухим щелчком поглотил Зерно, мгновенно погасив его тревожное мерцание.
— И что, даже не отведаешь? — Криана оскалила острые клыки в насмешливом полуулыбке. Тени вокруг неё сгустились, повторяя изгибы её ухмылки.
— Ты же слышала — я в долгу перед тем, кто спас меня от ухода на тот свет, — парировал я, ощущая, как через защитные чары шкатулки исходит едва уловимое биение пульса. — И намерен этот долг оплатить сполна. Я дал слово.
— Может, поведаешь эту трогательную сагу? — она томно обвела взглядом уставшую компанию, задерживаясь на каждом из нас.
— Не вижу причин отказать, — легко согласился я, в тот же миг почувствовав, как ледяные пальцы предчувствия сжали мне горло. — Но сначала уйдём отсюда. Это место... негостеприимно.
Сумерки уже сплели свои влажные сети, когда мы нашли пристанище. Пройдя добрых пять километров вдоль реки, извивавшейся по пустоши подобно брошенному кем-то магическому шнуру, мы расположились в неглубокой ложбине. До воды сохраняли дистанцию — утреннее происшествие хорошо дало понять, что с рекой не всё гладко.
Ужин прошёл в усталом молчании: грубые, но сытные бутерброды с копчёным мясом, холодная медовуха из походного холодильника. Когда последние крошки были сметены, группа безропотно расползлась по кроватям. Историю я отложил до утра — возражений не последовало. Вейла, обычно бдительная как страж, уже свернулась калачиком, её волчьи уши подрагивали в такт невидимым сновидениям. Она решила спать обращённой. Так меньше шансов сдохнуть, объяснила она своё поведение.
Лишь Грохотун остался на страже у потрескивающего костра, сжимая в цепких пальцах, вручённых ему мной, три заветные бутылки и мешочек с кедровыми орешками — плату за ночную вахту. Я понимал его бдение — таинственная горошина, проглоченная в руинах, продолжала свою магическую работу, перекраивая гоблинскую плоть изнутри. Сон сейчас был бы для него невозможен. Энергия бурлила в нём.
Сбросив пропитанные пылью одежды, я вылил на себя кувшин воды. Только после этого устроился в кроватке. В отличие от своих спутников, я не выносил сна в одежде — множество ночёвок в лесу доказало: такая ночь неизбежно оборачивалась утренней разбитостью. Лёжа на спине, я ещё мгновение наблюдал, как отблески пламени пляшут на своде нашей палатки, прежде чем сознание погрузилось в тёмные воды забытья.
Только сомкнул веки — и тут же чей-то голос вырвал меня из объятий сна.
— Вставай, Женя, — прозвучало над ухом. Этот голос я узнал бы среди тысяч — мягкий, с едва уловимой хрипотцой от многолетнего курения. Мама. Василиса Петровна.
Попытался резко подняться — и обмер. Ноги... Они не просто не слушались — их словно не существовало. В груди разверзлась бездна: ледяное разочарование, жгучая боль, удушающая безнадёга. Всё это — просто сон? Эти годы магии, сражений, товарищей? Оказалось, я вовсе не Кайлос — повелитель тьмы и молний. Просто Евгений Курников, 25 лет, инвалид-колясочник. Живущий в съёмной однушке на окраине. Где мать приходит дважды в неделю убраться, потому что я физически не могу дотянуться до верхних полок.
В ярости ударил кулаком по шершавой стене. Боль пронзила костяшки, но я лишь стиснул зубы. Какая разница?
Как... Как это возможно? Слишком реально. Слишком детально. Помнил запах пирогов, приготовленных Розетты, запах озона в воздухе после заклинаний Торгуса, шероховатость рукояти меча Бренора...
— Сынок? — мама обеспокоенно присела на край кровати, её пальцы впились в моё плечо. — Кошмар приснился? — Не дожидаясь ответа, обхватила мою голову руками, прижала к груди. Её пальцы запутались в моих спутанных волосах. — Тише, тише... Это всего лишь сон.
Губы сами сложились в привычную успокаивающую улыбку — ту, что отрабатывал годами, чтобы не пугать её.
— Кстати, — голос мамы внезапно стал торжественным, — помнишь, какой сегодня день?
Попытался отрицательно мотнуть головой, но она крепко держала меня.
— Не-а, — выдавил я.
— День рождения Андрюши.
В висках резко застучало. Андрей Вячеславович Курников. Отец. Погиб под колёсами пьяного водителя, когда мне было шесть. Точно, как я в том сне... Неудивительно, что подсознание вытащило этот старый кошмар, перекраивая на новый лад.
— Прости, мам, забыл, — прошептал, чувствуя, как по щеке скатывается предательская слеза. Её пальцы тут же поймали её, вытерли большим пальцем с грубой кожей от постоянной работы.
Я осторожно высвободился из материнских объятий и, отстранив её помогающую руку, пересел в кресло. Резиновые колёса мягко зашуршали по линолеуму, когда я направился в ванную. Холодная вода обожгла лицо, смывая остатки сна, но не смогла смыть горечь разочарования. Из-за двери доносились мамины причитания: "Пыль