Думаю, мой клиент заинтересуется. Возможно, имеет смысл мне с ним связаться.
Раш глянула на часы.
У него сейчас встреча. Позвоню ему через полчаса.
Великолепно. К сожалению, я собирался закрыть лавку на пару часов. Я за обедом встречаюсь с приятелем. Быть может, вам удастся вернуться после обеда, примерно в три тридцать?
Боюсь, нет. У меня забронирован «Евростар», мне надо быть на Сент-Панкрасе не позже двух часов дня.
А. Полагаю, я мог бы…
Я бы не хотела, чтобы вы пропускали обед…
Как раз тут вмешалась я и предложила посторожить лавку, пока Виктора нет. Он поначалу засомневался, но возможность продать этот экземпляр явно показалась ему заманчивой. Раш ушла в несуществующую гостиницу, чтобы оттуда позвонить своему несуществующему клиенту, а Виктор торопливо показал мне, как пользоваться считывателем банковских карт и записывать покупку к нему в книгу. Через пять минут лавка осталась в полном моем распоряжении. Я вывесила на дверь знак «Закрыто», заперлась и принялась изучать список недавних покупок и продаж. Вскоре я нашла оба интересующих меня имени.
Р
Дом-интернат располагается невесть где. На вокзале Ватерлоо мы садимся в поезд на юг, он довозит нас до крошечной станции где-то в глухомани посреди Сарри. Там нас ожидает автомобиль с женщиной на водительском сиденье. Должно быть, это Хелена. Хелена Фезакери. Она выходит из машины, представляется и пожимает нам руки, а вид у нее слегка настороженный. Прим берет инициативу на себя — из нас двоих она всегда учтивее — и рассыпается в благодарностях, говорит, что это с ее стороны ужасно мило вот так нам помочь.
Наша авантюра с лондонской книжной лавкой завершилась большим успехом. К тому времени, как я вернулась, Прим уже добыла оба нужных нам имени. Мы завершили нашу маленькую диверсию, оставив на столе у Виктора записку. «Увы, интерес моего клиента к лесбийской классике я истолковала превратно. Он коллекционирует только иллюстрированные издания. Тысяча извинений». После чего мы покинули лавку и опустили ключи в почтовый ящик. Вернувшись в Грайтёрн, принялись гуглить первое имя. К счастью, оно оказалось очень необычным: Хелена Фезакери существовала в мироздании всего одна, и у нее имелся профиль в Линкд-Ин. То была женщина, продавшая Виктору экземпляр из проверочного тиража «Моей невиновности» — вместе с более чем полутысячей других книг.
Связались мы с ней не сразу. Тем временем удача выпала нам повторно. Еще немного интернет-поисков — и мы узнали, что издательством, печатавшим Кокерилла, «Ньюмен и Фокс», управлял человек по имени Чарлз Ньюмен и он в 1990-е написал мемуары. Я еще раз смоталась в Лондон, заказала его книгу в Британской библиотеке у вокзала Сент-Панкрас и прочла за утро. Вполне себе сухомятка, если честно. Полторы страницы посвящены Кокериллу и его романам, но удивительно мало что сказано о его самоубийстве, и у меня осталось впечатление, что писать о случившемся издателю было слишком больно. Впрочем, нашлась пара восторженных отсылок к преданной бессменной секретарше Ньюмена Маргарет Фезакери. Стопроцентная гарантия, что это мать Хелены. Вооружившись этими сведениями, я позвонила Хелене и сказала ей, что, насколько я понимаю, ее мать работала в «Ньюмене и Фоксе», а потому нельзя ли взять у нее интервью для моей диссертационной работы, посвященной издательскому делу в 1980-е?
Хелена женщина жесткая и деловитая, на глаз ей слегка за пятьдесят. Везя нас несколько даже чересчур быстро по узким сельским дорогам, она говорит:
Должна предупредить: у моей матери деменция. Но болезнь коснулась только краткосрочной памяти. Она не узнаёт меня и понятия не имеет, кто я такая. Но вместе с тем она прекрасно помнит все, что происходило сорок лет назад. Полагаю, разговор с ней окажется для вас очень полезен.
Мне очень жаль, что с ней так вышло, говорю я. Но здорово, что она, вероятно, сможет нам помочь.
Прим молчит. Вид у нее встревоженный. Мне кажется, я знаю, что ее тревожит. Она чувствует угрызения совести насчет того, что Хелена сдала мать в дом престарелых, а сама распихала по коробкам ее коллекцию книг в пятьсот штук и продала Виктору оптом примерно за пятьсот фунтов, не отдавая себе отчета, что одну из них продадут примерно в сто раз дороже той суммы. Это не беда, повторяла я ей. Пусть Виктор угрызается. А не мы. И если тебя это действительно беспокоит, можешь сообщить ей об этом, когда все закончится, но и тогда непонятно, что она с этим сможет поделать?
Мы поворачиваем на подъездную аллею, нам открывается вид на дом призрения. Пансион «Авалон» — вот как он называется. Печальное старое викторианское здание красного кирпича в конце долгой аллеи деревьев. Обширная парковка со всего лишь десятком автомобилей на ней. Когда Хелена выключает двигатель, мы выходим из машины, тишина оглушительна. Мы всего в получасе езды от Лондона, однако ощущение такое, будто это полная глушь. День прохладный, деревья начинают сбрасывать осенние листья. Шорох их падения на асфальт — единственный в целом мире. Однозначно холодает. Безрадостное место. Хелена, очевидно, уже привыкла и потому прямиком направляется к входной двери, мы с Прим спешим следом, рука в руке, рядом, чтоб было теплее.
В фойе высокий потолок, здесь промозгло и темно, слегка пахнет сыростью. Хелена перекидывается парой слов с регистраторшей, после чего ведет нас вверх по центральной лестнице, мы следуем за ней сперва один лестничный пролет, затем второй. Она спортивнее нас обеих, и мы, забравшись на второй этаж, едва переводим дух.
Она приводит нас к комнате, расположенной ближе к концу коридора, и приглашает внутрь. Это темная и перегретая спальня, и вот перед нами очень-очень старая женщина, она сидит в кресле у окна, облаченная в ночную сорочку и халат. На ней теплые пушистые тапки, надетые на толстые хирургические носки. Густые седые волосы стянуты в тугой пучок. Она смотрит на нас, не узнавая, но появление трех незнакомок в комнате ее, судя по всему, не беспокоит. Она устремляет взгляд на свою дочь и говорит:
Вы привели посетителей, сестра? Славно.
Привет, мам, говорит Хелена. Это я. Хелена. Твоя дочь. Помнишь?
Маргарет Фезакери всматривается пристально в глаза дочери, ищет в них что-то задумчиво. Кажется, можно расслышать, как пытаются прийти в движение шестерни ее ржавой памяти. Жутко видеть у нее на лице страдание, чувство униженности.
Конечно, я помню, говорит она.