Р
Мне эта полиц-дама ну очень понравилась. Среди прочего понравилось мне в ней то, что она знала, как задавать вопросы тактично. Ей надо было выяснить всякое о смерти моего отца, но в то же время она понимала, что нас ранит любое упоминание об этом.
Кое-что из того, что она сказала за ужином в тот вечер, меня зацепило. Она сказала, что любому дожившему до шестидесяти предстоит смириться со смертью собственных родителей. Это просто один из тех кошмаров, каких никто, дотянув до этого возраста, не может избежать. И, честно говоря, судя по тому, как она об этом рассуждала, смерть ее отца, мирно скончавшегося в больничной палате в Лондоне, ее затронула не меньше, чем меня смерть моего, пусть в его случае обстоятельства сложились так внезапно и так странно.
Конечно, я никогда всерьез не считала его отцом. Никогда не звала его папой, всегда только Кристофером или Крисом. А после того, как они с Элспет расстались, мы виделись редко. Но это не значит, что кое в чем мы не были близки. За дни после его гибели я все возвращаюсь в мыслях к тому лету, которое я провела у него в Англии, — мне тогда было лет одиннадцать или двенадцать, и все было немного неловко, поскольку мы толком не понимали, как друг с другом обращаться, а потому почти все время просто смотрели «Друзей». Мне трудно сказать, нравился ли ему сериал, но, кажется, это, что ли, типично для Криса: стоило ему посвятить себя чему-то, он не успокоится, пока не станет в этом знатоком. Так сказывалось, наверное, его кембриджское образование. А теперь его нет, и я осознаю, до чего сильно я его за это уважала. Если уж выбирать какой-то способ почтить его память, я бы следовала этой этике. Не быть дилетантом. Чтобы понимать тот или иной предмет, необходимо знать все, необходимо, нахер, по-настоящему им овладеть, будь то серии из «Друзей» или история консерватизма после 1979 года.
С тех пор как его не стало, есть одна серия, которую я посмотрела раза три или четыре. Очень старая, на самом деле, — первый сезон, № 8, «В которой бабуля умирает дважды». Это необычная серия, поскольку бабушка Росса и Моники умирает, и — пусть все разыграно ради смеха — не успевает Росс подумать, что у него умерла бабушка, у той распахиваются глаза и она вновь возвращается к жизни; это одна из очень немногих серий — а может, и вообще одна? — в которой нам показывают, как кто-то из шести главных героев соприкасается со смертью. Сцена похорон в конце довольно трогательная, и чувство ощущается вполне настоящим — ощущается заслуженным, — поскольку это правда для большинства людей, когда им между двадцатью и тридцатью: иметь дело со смертью пожилого родственника — их первый и до поры величайший опыт горевания. Если не считать матери Фиби, умершей давным-давно, когда Фиби было всего десять — далеко вне временных рамок сериала, — никому из героев «Друзей» не приходится справляться со смертью родителя. Полагаю, дети и подростки любят этот сериал еще и поэтому: он не лезет разбираться ни с одним значительным взрослым кризисом и травмой, какие ждут нас всех и каких нам ни за что не избежать. За все десять лет, пока сериал этот длился, ни один из шести его героев не узнаёт ничего из того, что нам довелось узнать в последние несколько дней: близок ты или нет к твоим родителям, когда мать или отец умирает, это потрясает до глубины души и в корне меняет восприятие мира.
П
Когда мать Кокерилла скончалась, это потрясло его до глубины души и в корне изменило его восприятие мира.
Прочитав эту фразу (в предисловии Ричарда Вилкса к переизданию «Моей невиновности»), я взяла желтый маркер и выделила ее. Осмысляя эти слова, я некоторое время глазела в пространство. За окном разросшееся растение жасмин, которое мой отец все лето собирался обрезать, тихонько постукивало в стекло и создавало приятный абстрактный узор света и тени на стене у меня в спальне.
Необходимо помнить, что в предыдущем романе «Адское вервие» он беллетризовал историю предательства, совершенного его отцом по отношению к его матери. Если сама она читала этот роман (а она его, судя по всему, читала), представляется резонным допустить, что это причинило ей значительную боль. Сам Кокерилл, сочиняя роман, как ни странно, этого не предвидел. Однако угрызения совести, которые он впоследствии по этому поводу испытывал, несомненно, оказались одним из факторов в его нараставшем несчастии, обернувшимся к середине 1980-х настоящей депрессией, когда он взялся за работу над «Моей невиновностью». В этих обстоятельствах неожиданный диагноз «рак», поставленный его матери осенью 1985 года, наверняка оказался еще более тяжким ударом, а ее смерть всего через несколько месяцев, похоже, подтолкнула его на путь самоубийства, который книга столь драматически отслеживает.
Я перешла от предисловия к самому роману. За последние несколько дней я прочитала его дважды. Это была книга, в которой Питер Кокерилл пытался изложить историю жизни его матери в ее юные годы: детство на шотландской границе, переезд с семьей в Срединную Англию в 1930-е, ухаживания отца Кокерилла, их помолвка и свадьба; все это, как он, судя по всему, считал, было чередой трагических ошибок, в конечном счете погубившей ее. Книга отчасти мемуары, отчасти очерк: фактологическое изложение истории жизни его матери, перемежающееся авторскими рассуждениями о невозможности узнать правду о родительском прошлом. Есть там и некоторые фрагменты, время действия которых приходится на 1950-е, и в них Кокерилл опирается на свои первые детские воспоминания; есть же и современные — это расшифровки разговоров автора с матерью, где он пытается вытянуть из нее воспоминания. Все это очень эмоционально и трогательно, однако было в этом и нечто чрезмерное, нечто в отношениях Кокерилла с его матерью, показавшееся несколько нездоровым. Наиболее интересный (и для меня, как ни парадоксально, наиболее, как мне показалось, искренний) фрагмент нашелся на последней странице, где автор критически оглядывает то, что он написал. Эту страницу я перечитала за последние несколько дней столько раз, что знала ее едва ли не наизусть. Вот как Кокерилл завершил эту книгу — все эти годы тому назад:
Но что понял я в конце концов из этого экскурса в годы юношеского оптимизма моей покойной матери? Ее ли невинность есть истинный предмет этой книги или моя невиновность? Я пытался сказать правду — правду, какой я ее помню, какой мне ее