* * *
Мы пошли в мастерскую после обеда — через двор, мимо яблочного дерева. Дед отпер дверь древним ключом, впустил меня внутрь и молча щелкнул выключателем.
У него здесь тепло. Знакомые запахи — воска, клея, пыли. На полках — колодки, куски кожи, сапоги на реставрации, сумки наполовину готовые. На столе — недошитый ремень и две кружки.
Дед разлил кипяток из эмалированного чайника, добавил заварки и по куску сахара каждому.
— Слухай, Костюша… Пішу я табе тое пісьмо — і сам не ведаю, чаго хачу болей. Каб ты прыехаў — ці каб ты не прыехаў.
Я улыбнулся:
— А теперь?
— А цяпер… добра, што прыехаў. Бо ўжо бачу — галава ў цябе не халодная, а цеплая. І рукі не для касмічных кнопак, а для жывое справы.
Он отпил чай, вздохнул:
— Значыць так. Палыч… ен, як і я, быў калісьці рамеснікам. Потым перайшоў на нарыхтоўку. Зараз трымае старое сховішча пад скуру, недалека ад аэрапорта.
У яго — усе. І цяля, і козка, і нават лакаваная экзотыка, калі трэба.
— И помещение?
—есць. Старая прасавальня. Сухая, электрыка есць, вокны есць. І швейка стаіць, «Чайка-132» — праўда, капрызная.
Я молчал. Чай остывал. Дед глянул поверх чашки:
— Кастусь… калі ты за гэта, я табе дам старт. Усе сувязі, кантакты. Нават першага кліента знайду.
Я провел пальцем по крышке банки с гвоздями.
Потом взглянул на деда:
— А калі скажу, што не вазьмуся?
— То скажаш шчыра. І я табе за гэта — дзякуй скажу.
Я встал. Прошелся по мастерской. Колодки, кожа, старая вешалка, табуретка со следами от лака…
Все дышало ремеслом. Мягким, настоящим, добрым. Но…
— Дед… я гэта люблю. Але гэта — не мой шлях.
— Чаму?
— Бо мой шлях — там, дзе людзі. Дзе я магу адразу мяняць іх жыцце. Не толькі абуткам ці красой.
Я хачу, каб чалавек… прачынаўся і дыхаў. І каб не было болю.
Дед глянув на меня. Тихо. Просто.
— Інна?
— І Інна. І яе мама. І іншыя, пра якіх я пакуль нават не ведаю.
Я подошел к нему. Положил руку на плечо:
— Дзякуй табе за ўсе. І калі ты калі-небудзь захочаш, каб я пашыў штосьці — ты проста скажы.
— А я скажу.
И мы выпили остаток чаю. В тишине, без спешки.
Глава 14
Шли молча. Осень в Гомеле выдохлась, и теперь пахло не листвой, а углем и ранним снегом.
Я шел с руками в карманах, дед — со сдвинутой на затылок кепкой, чуть прищуренный, как будто обдумывал, как вылепить фразу.
На полпути к крыльцу он вдруг остановился.
— Слухай, унук… А скажы-ка ты лепш сам Палычу, што не паедзеш.
Я обернулся:
— Думаешь, обидится?
— Не. ен не з крыўдлівых. Але ен павінен пачуць паважную прычыну.
— И ты хочешь, чтобы я это сказал лично.
— А хто ж яшчэ? Гэта — твая рашэнне. Твая дарога. І твае слова.
Я кивнул.
— Хорошо. Когда?
— Ды хоць заўтра. ен ўвесь дзень на складі, не працуе тількі па нядзелях.
Мы дошли до крыльца, и тут дед добавил, будто между делом:
— А раз ужо ты тут, то можа паглядзіш тую «Чайку-132»?
— Она тоже зажевывает нить?
— Ці то, ці душа ў яе баліць. Ты ж майстар — ты разбярэшся.
Я усмехнулся.
— Дед, ну ты ж знаешь, что я не могу мимо техники пройти.
— Вось і добра. Знойдзеш алей у шклянцы з-пад гарчыцы, і тая плоская адвертка — ляжыць у табе ўжо ў крыві, я бачу.
Мы вошли в дом, и я понял: дело с отказом — важное.
* * *
К Михалычу, мы с дедом добрались налегке. Осенний воздух был сырой, но не промозглый — тот самый, в котором каждый шаг звучит чуть громче, чем надо.
Склад стоял на краю промзоны, за старым бетонным забором. Металлические двери с потертой краской, ржавые петли, табличка «Проход запрещен» уже перекошена, но держалась.
Внутри — тепло. Пахло кожей, маслом, паклей и старым деревом. Михалыч встретил нас у входа — крупный, седой, с такой спиной, что видно было сразу: тянул, носил, делал, ругался и снова делал.
— О, сам пришел. — ухмыльнулся он, подавая мне руку. — Ну, показывай, что за руки у минского гения.
Дед кивнул:
— Кастусь, давай — машынка на стале. Я падтрымаю, ты падкруціш.
Швейка «Чайка-132» была старая, но не убитая. Просто уставшая, как человек с хроническим недосыпом.
Я снял корпус, почистил зубчатую рейку, разобрал челнок, промыл, заменил одну пружинку. Смазал каретку, натяжитель, балансировочный вал. Затянул две гайки, и — щелк-щелк — пошел ход, как у новой.
Педаль не скрипела. Игла — не дрожала. Нить — не закусывала.
— О-о-о, другое дело! — хмыкнул Михалыч. —
— Вот такие люди мне и нужны. С головой и руками. Не нытики. Не ждуны. А — люди дела.
Я поднялся, вытер руки:
— Александр Михайлович, я вам благодарен. За доверие. За предложение. За отношение.
Он сразу посмотрел пристально. Увидел. Все понял. И замер.
— Ты отказываешься?
— Да.
— Почему?
— Потому что я нашел место, где нужен. Не просто как мастер. А как человек, от которого зависит чья-то жизнь. И я не могу разорваться. У вас — дело. А у меня сейчас — люди.
Тишина. Секунда. Другая. Пахло маслом. Швейка тихо тикала, остывая. Михалыч резко повернулся, собираясь что-то сказать… И резко вскрикнул — словно что-то внутри него рванулось.
— Ах… черт!
Он схватился за поясницу, побледнел, присел на край стола:
— Опять эта грыжа. Защемило. Позвонок… не встал.
— Где боль?
— Слева… вниз отдает. Как ножом.
Я уже стоял рядом. Нащупал. Почувствовал мышечный спазм. Пальцами — проверил трапецию, ось таза, переход. Сдвиг был… четкий.
— Сейчас. Я знаю, что делать. Потерпи.
— «Друг, микроконтроль. Вводим вектор коррекции. Я — рычаг, ты — стабилизатор.»
Одним движением, мягко, но точно — я вывел позвонок обратно. Хруст. Выдох. Секунда тишины.
Михалыч тяжело дышал, потом выругался:
— Ты че… костоправ?
— Почти.
— А что ж ты тогда не тут?
— Потому что, Михалыч… если я начну тут, я перестану быть тем, кто тебя