А через два часа, самолёт уже заходил на посадку в Витебске.
* * *
Ан-24 тряхнуло на посадке, и я невольно вцепился в подлокотник. За иллюминатором проплыли пожухлые берёзы аэродрома «Витебск-Северный».
Здание аэропорта — бетонная коробка с выцветшей вывеской. У сержант в комбинезоне авиатехника лениво ковырялся спичкой в зубах.
— В часть? — Он кивнул на грузовик ЗИЛ-130. — Садись, через двадцать минут как раз в Улановичи поедем.
В кузове пахло соляркой и картошкой — видимо, машина загружалась на аэродромной базе. Я пристроился на деревянной лавке рядом с мешками, подложив РД под спину.
ЗИЛок выбрался на трассу, и Витебск начал медленно растворяться в осенней дымке.
Пахло уже прелой листвой, гарью от сжигаемых листьев где-то в частном секторе, ветерком подтягивало сладковатый дымок из трубы хлебозавода.
Тянулось поле с недоубранной кукурузой, полуразобранные «Катюши» на обочине — военный памятник, и старуха у дороги, продающая клюкву в берестяных корзинках.
Шофёр, крикнул через окно кабины:
— До части полчаса, ефрейтор! Не засыпай!
У КПП 103-й дивизии ЗИЛ тормознул у шлагбаума. Дежурный, знакомый сержант Петренко, щёлкнул затвором АКМС:
— Борисенок? А мы тебя уже списали!
За его спиной желтели тополя плаца, а из открытых окон казармы неслась музыка — кто-то крутил магнитофонную запись с популярной песней.
— Рота в тире до обеда, — Петренко протянул мне пропуск. — Иди в санчасть, потом к ротному.
Я шагнул на плац, вдыхая знакомый коктейль запахов гарнизона: машинное масло с автопарка, хлорка из столовой, дешёвый одеколон «Саша» из солдатского ларька.
На крыльце медпункта стояла сестричка Лида — та самая, что прошлой весной делала мне уколы перед прыжками.
— О, наш камикадзе вернулся! — засмеялась она. — Иди к капитану, он тебя ждёт, из госпиталя уже звонили.
Я потрогал нашивку с парашютами на рукаве — вроде дома.
Глава 8
На следующее утро я проснулся за два часа до подъёма. На тумбочке часы показывали 4:30. Рядом лежала потрёпанная дембельская форма, которую мы с ребятами тайком перешивали ночами в подсобке.
Тишину казармы нарушал только храп Шевченко с соседней койки и писк мышей за стеной. Пахло гуталином, махоркой и дешёвым одеколоном «Тройной», которым я вчера поливал воротник гимнастёрки, чтобы хоть как-то убить запах двухлетней носки.
В 6:00 дежурный сержант Осадчий пнул мою койку:
— Встаёшь, дембель! Сегодня твой звёздный час!
Медкомиссия прошла в рекордные двадцать минут. Военврач капитан Козлов, не глядя, тыкал печатью в мою медкнижку:
— Годен… Годен… О, Борисенок! Ну, счастливо, орёл!
В канцелярии роты, старшина выдал мне предписание и проездные документы. Его кабинет пах типографской краской и перегаром.
— Запомни, ефрейтор, — он понизил голос, — если милиция задержит — говоришь, что едешь из части. Понял?
В столовой повар дядя Ваня, ветеран Кореи, сунул мне свёрток:
— Возьми, сынок. Сало, хлеб, две банки тушёнки. На дорогу.
Рота строилась на плацу. Командир, капитан Петренко, тот самый что влепил мне строгача за утерю рации, зачитал приказ:
— Ефрейтора Борисенок К. Д. уволить в запас…
Голос его дрогнул. Мы ведь вместе прошли и учения под Борисовом, и тот проклятый снежный десант под Полоцком, и последнюю выброску где меня…
У шлагбаума собралась вся рота. Лейтенант Дроздов, наш «салага», нелепо протянул букетик астр:
— Товарищ ефрейтор, это… от нас…
Сержант Петренко, мой лучший друг, молча обнял меня. Он нечаянно оставил царапину на щеке — пахло «Красой» и порохом с утренних стрельб.
Дежурный по части капитан Жуковский протянул мои документы:
— Борисенок, ты свободен.
Я сделал последний шаг за ворота. За спиной раздалось:
— Рота, смирно! Для встречи… равнение на-пра-ВО!
Они отдавали честь мне, простому ефрейтору.
Автобус «Витебск-Орша» пах бензином и молоком. Я прижал к груди свёрток с дембельским альбомом — фотографии, письма, парашютный шнур от первого прыжка.
Кондукторша, хмурая тётка в платочке, протянула билет:
— Тридцать пять копеек, солдат.
Я сел у окна. Через стёкла было видно, как на плацу рота идёт на занятия. Кто-то нёс мою любимую рацию, которую я настраивал два года.
Автобус дёрнулся. Где-то вдалеке прогремел знакомый гул — это взлетал Ан-26 с десантниками на учения.
Я закрыл глаза. В ушах ещё звенела утренняя команда:
— Рота, ша-а-агом МАРШ!
А в кармане кителя лежали: военный билет с печатью «Уволен в запас». И три рубля пятьдесят копеек — всё, что осталось от дембельских ста.
Моя гражданская жизнь начиналась с автобусного билета.
* * *
Автобус «Витебск-Орша» дёрнулся на выбоине, когда кондукторша крикнула:
— Лесная через три километра! Кому выходить — готовьтесь!
Я прижал к груди свёрток с дембельским альбомом и посмотрел в запотевшее окно. За стеклом последовательно проплывали: покосившиеся сараи окраины, старуха с коромыслом у колонки, потом поля с неубранной картошкой, трактор «Беларусь» с дымящим выхлопом, и наконец первые сосны, как штыки на параде.
Ровно через 3,2 км по спидометру, на который я посматривал через плечо водителя, автобус свернул на грунтовку, уже засыпанную жёлтой хвоей. Знак: «Лесхоз. Проезд запрещён» с пулевыми отметинами от наших же учебных стрельб.
Водитель, мужик с нашивкой «Афган-80» на куртке, обернулся:
— Солдат, тебе точно здесь? Тут до Орши ещё…
— Мне здесь уважаемый.
Автобус остановился у сгоревшего лесничества. Когда он отъехал, через нейроинтефейс вызвал «Друга»:
— Ну что, все по плану?
— Да медик-инженер второго ранга. Атмосферник под маскировочным полем ждет вас в 278 метрах, строго на восток.
* * *
Атмосферник завис над поляной с легким треском хвои. Он гудел почти неслышно, как большой шмель, и мягко опустился в просвете между соснами.
Я вышел, вдохнул — влажный, пряный, настоящий воздух. Намного лучше чем в Минске. Земля, листья, дымок где-то вдалеке.
На запястье — лёгкое постукивание: «Друг» предупредил об отключении режима маскировки и выходе в стратосферу.
— Точка дежурства достигнута. Приветствие отключено.
— Понято. Отбой, дружище. Тут — зона покоя.
Дорога от поляны шла лесной тропой, знакомой на интуитивном уровне — видимо, предшественник гулял тут с детства. Всё казалось знакомым, но будто из чужого сна: коряга, развилка, старая яблоня на обочине.
* * *
Дом стоял, как и положено, — с деревянным крыльцом, облупленной дверью и полосатым ковриком у входа. На лавке — дед. Сухой, жилистый, в синем фартуке. В руках — сапог, в зубах — обрезанная щётка. Поднял