— Ой, ды ж ты, пане Божа, Кастусь! Ты што, гэтак падрос⁈
— Здарова, дзядуля! — сказал я, стараясь не улыбаться слишком широко.
— Я ж думаў, ты па весне можа ўскочыш, а ты ж вось як прыйшоў — па-мужыцку. Аж нагу падкасіла.
Он встал, подхватил меня в объятия — крепко, по-настоящему. За плечом послышался голос:
— Хто там? Дык гэта наш⁈ — бабка выглянула из сеней, в халате и с деревянной ложкой в руке. — Кастуся прынесла! Ой, Маці Божа!
Она вытерла руки о передник, и через секунду уже прижимала меня к себе, похлопывая по спине, как будто я снова был пятилетним.
— Ты глянь на яго! Глянь, глянь, які прыгожы, нібы з фатаграфіі!
Я не перебивал. Память тела подсказывала — просто стой и улыбайся. А нейросеть внутри тихо комментировала:
— Уровень трасянки: 86%. Обработка в реальном времени. Эмоциональный фон: стабильный, высокий уровень привязанности.
Я всё это понимал и так. Даже без слов.
* * *
В доме витали ароматы печки, укропа и сушёных яблок.
На столе — огурцы, яичница, белый хлеб и две рюмки с самогоном «для встреч».
— Слухай, а дзе ж ты падзеўся, што так ціха? (Слушай, а где же ты подевался, что так тихо?) — спрашивал дед, наливая по капле. — Усё думалі, што ты ці то ў стройбату, ці то ў хіміі (Всё думали, что ты или в стройбате, или в химии).
— А я, дзед, па зямлі хадзіў і людзей лячыў. А цяпер — дамоў вярнуўся (А я, дед, по земле ходил и людей лечил. А теперь — домой вернулся).
Он прищурился, кивнул:
— Дык малайчына. А можа і праўда, што табе дарога цяпер — не толькі па зямлі? (Так молодец. А может и правда, что тебе дорога теперь — не только по земле?)
— Можа (Может), — сказал я, — але тут — мая зямля (но здесь — моя земля).
Бабушка принесла миску с картошкой.
— Еш, унучок. У цябе вочы галадаюць. Яшчэ ж худы, як матыляк (Ешь, внучок. У тебя глаза голодают. Ещё же худой, как мотылёк).
— Дзякуй, бабця. Гэта якраз тое, што трэба (Спасибо, бабушка. Это как раз то, что надо).
Я ел. И в этот миг понял — я дома. Не на базе, не на борту, не в капсуле. А просто — у бабки с дедом. С хлебом, салом, мовой і душою (с языком и душой).
* * *
Я сижу на лавке у стены, ноги вытянул, кружка с чаем в руках. Бабушка тихо вяжет на стуле, рядом — миска с лесными орехами и курагой с базара от знакомого узбека.
Дед — на табуретке у печки, в старом вязаном жилете, с газетой, сложенной вдвое.
Он рассматривает мои берцы. Те, что выдали перед дембелем — кожаные и новые.
— Сынок… а ты ж у нас цяпер чалавек тэхнікі, так? З космасу, можна сказаць? (Сынок… а ты же у нас теперь человек техники, так? Из космоса, можно сказать?)
Я усмехнулся:
— Ну, бывало, дед. По звёздам тоже лазил. Но вот — к тебе пришёл в берцах.
Он покивал, поставил локти на колени:
— Дык я табе скажу. Усё, што вы там паўдумалі, — не з той скуры! (Так я тебе скажу. Всё, что вы там придумали, — не из той кожи!)
— А з якой — тады? (А из какой — тогда?)
— З нашай! З савецкай! (Из нашей! Из советской!) — он встал, подошёл к старому комоду, вытащил коробку.
Достал оттуда… сапоги. Чёрные. Массивные. С аккуратным каблуком и прострочённой подошвой.
Кожа живая, словно вчера с коровы снятая.
— Вось. Пары трыдзесць гадоў. І я іх сам сшыў (Вот. Паре тридцать лет. И я их сам сшил).
Я взял сапог в руки — он тяжёлый, как слово командира. Пахнет дёгтем и временем.
— Ты знаешь, — сказал я, — если бы мне такие дали на службе — я бы до базы дошёл пешком.
— Ага! А не ў сваіх пластыкавых цацках! (Ага! А не в своих пластиковых игрушках!)
— А ты откуда такие делать умеешь?
Он развёл руками:
— Я ж, унучок, сапожнік. Не абувшчык, не фасоншчык. А сапожнік! З пядзі ў пядзь, з голкі ды ніткі. У вайну — я ж у арміі быў, у запасным палку, але мне камандзір сказаў: «Сідзі ў майстэрні, бо без цябе мы ўсе на босу нагу пойдзем!» (Я же, внучок, сапожник. Не обувщик, не модник. А сапожник! С пяди в пядь, с иголки да нитки. В войну — я же в армии был, в запасном полку, но мне командир сказал: «Сиди в мастерской, ведь без тебя мы все босиком пойдём!»)
Бабушка хмыкнула:
—Ён табе, Кастусь, не расказаў, як аднаго майора ад баявога сыпу выратаваў. Бо той — у шкляных галошах па холаду хадзіў. І ўжо ногі адмарожваў (Он тебе, Костя, не рассказал, как одного майора от боевого тифа спас. Потому что тот — в стеклянных галошах по холоду ходил. И уже ноги отмораживал).
Дед скромно кивнул:
— Праўда. Падшыў яму валёнкі, і па сёньня, можа, яшчэ жывы ходзіць (Правда. Подшил ему валенки, и по сей день, может, ещё живой ходит).
Я смотрел на сапоги, чувствовал их вес, каждый шов, дыхание мастерской руки. Это была не просто обувь. Это было — выживание, знание, защита.
— Дед… научишь?
Он усмехнулся:
— А ты ж хіба здольны? З тваімі тэхналогіямі? (А ты же разве способен? С твоими технологиями?)
— У меня есть главное — желание уметь как ты! Но нет твоего умения в руках. Пока нет…
Он кивнул.
— Тады прыходзь заўтра з раніцы. Будзем рабіць. І каб вочы не пужаліся, калі іголку праштурхнеш праз скуру (Тогда приходи завтра с утра. Будем работать. И чтобы глаза не пугались, когда иголку протолкнёшь через кожу).
Печка потрескивала, бабушка наливала второй чай. А внутри зарождалось чувство… что настоящая мудрость не в лазере и не в капсуле. А в сапоге. Сшитом рукой. С любовью.
* * *
Наступил поздний вечер. За окном уже сгущались сумерки. Печь потрескивала, и дед развязывал свой рабочий фартук.
В дверь тихо постучали.
— Міхась! (Михаил!) — дед сразу узнал голос. — Ну, заходзь, калега! (Ну, заходи, коллега!)
В дверях появился сосед —