Актив – это завхоз, дневальный хозобслуги, который контролирует зэков, и его помощники – такие, как я. Официально его давно нет, но у нас он есть. Я был вторым лицом после завхоза. Серый кардинал. Что будет в отряде без меня, не знаю. Там остались одни маргарины.
Звонит мне старший: «Сколько у тебя на проверке?» Я должен сказать число, плюс сколько зэков на работе, в санчасти, в ПТУ или в школе. Все осужденные до тридцати лет без образования должны посещать школу. Если ты отказался, то попадешь в изолятор, где тебя растянут, как Анастасию Волочкову, на шпагат. Ты согласишься на все, даже что Пушкина убил, и все равно пойдешь учиться. По собственному желанию. Потому что преподаватель за каждого ученика получает сумму. Если обнаружат, что я ошибся на проверке, будут проблемы вплоть до выговора и нарушения. Где-то напакостили, насвинячили, чайник забыли выключить – отвечать буду я. В лучшем случае доложат завхозу, тот подойдет и скажет: «Ты в дуб въехал». Мне дадут большую метлу, и я пойду мести линейку, как Ходорковский, хотя я активист. Но я единственный из красных часто ходил подметать, потому как – у меня от отца такая хрень – я хочу, чтобы все жили. Если, не дай бог, я приеду в другую командировку и где-нибудь в централе скажут, что я красный, мне могут разбить башку в хлопья, не спросив, что я делал и как. Но если там окажутся люди, которые будут знать за мои поступки, они мне руку пожмут. А на рога им насрать.
У меня на зоне никто из мужиков не скажет, что я гандон, не говоря уже о петухах. За петухов я всегда впрягался, ведь они вкалывают по отряду намного больше остальных – убирают, наводят чистоту. Я его подзову, попрошу что-нибудь протереть, и он все сделает.
Завхоз для администрации старается – срока до хрена, хочется УДО. Сейчас кабинет начальника ремонтируют, а он и до того был лучше, чем у хозяина. Старалась сувенирка, там все резное, выжжено отменно – в натуре, на воле такого не видел. Делали по красоте. Если работаешь для отряда – бабло вбиваешь, красочка там, цементик, то базара нет, это отразится на твоем освобождении. Но с бюджета ведь тоже идут денежки. В первый месяц, как я приехал на облегченные условия содержания, с зэков ушло более ста косарей личных денег на администрацию. Сами забашляли. Отстегнул пару косых – тебе подписали поощрюху, на следующий день – то же самое. Для каждого ремонта нужны не только люди, но и кошельки. Так называют живые деньги – обеспеченных зэков, которых нехреново греют с воли. Подхожу я к такому, говорю: «Хочешь двигаться нормально, чтобы нарушений не было?» Тот гривой кивнет. Потом завхоз доложит начальнику участка – этот на цемент дает, тот – на шпаклевку, другой – на плазму… Он все это у себя откубаторит, понимая: там добрая сотня, которую ему подпишут в бюджете, а он ее опа! – и в карман, просто за какой-то сраный коридор метров в пятнадцать. Я – красный, он со мной – как со своим, и потому я знаю, что реально даже из зэковских денег потратят меньше половины. Остальное – тоже в карман.
– У нас есть кран, пятидесятых годов еще, – быстро, захлебываясь словами, заговорил безволосый. – Не числится нигде, но он есть. С его помощью станки грузят в машины и уводят. Я сам участвовал, прятал двигатели. Не по своей воле – иначе бы убили. Потом опера запалили телефон, начались допросы. Тогда двигатель от коммерсов вернули и все на зэков списали. Кто нас содержит? Сами воры содержат. Воспитывают нас те…
– Погоди, я скажу, – перебил активист. – Воспитывают нас те, кого сперва поставили на высокую должность типа завхоза, затем за какое-то нарушение понизили чуть не до шнырей, заставляли мыть туалеты у всех на глазах, а потом дали должность обратно, чтобы они поняли: малина – она несладкая, и гноили народ. Зубы оскалишь – все, кирдык.
Я был на Медгоре. Вичовым противопоказан тяжелый труд, а они работают везде – шлак, камнедробилка, разгрузка… Рядом – отделение, которое в народе называют турбович – те, кто болеет и тубиком, и ВИЧом. Их в карантине дуплят как могут и говорят – ну чо, вот тебе варианты: котельная, камнеобработка, бондарка… Он, как овца, гривой помашет, хотя болезней целый букет. А я, активист, сижу на тумбочке и каждый день вижу эти рожи. Мы края конвертов с жалобами специально обклеивали скотчем – чтобы не вскрывали, и отправляли. Никакой реакции.
– Маньяки, которые милиционеров убивали, детей насиловали, так же бьют, насилуют и убивают слабых, – отрывисто частил безволосый. – Администрации это и надо – чтобы она кайфовала и жрала, а зэки приносили деньги. Меня вешали в изоляторе на наручниках – чтобы я не мог пожаловаться на избиение. Там вроде везде камеры, но если надо, можно все. Руки, ноги выворачивают, и просто висишь. Невозможно. Лучше бы били. Хотелось просто умереть. А когда я начал колотиться головой о решетку, мне оформили суицид…
– Я Ходорковского видел где-то через день возле оперотдела, когда носил видеорегистратор в дежурку, – продолжил активист, не сводя с меня черного, словно выжженного взгляда. – То он лед колотил, то линейку мел. Вроде Карелия, забытый край, а такого человека могли поджать, причем нормально. Сама по себе администрация так бы на него не рычала. Они ведь тоже очкуют. Стало быть, свыше надавили. К тому же это показуха была, чтобы все зэки видели: даже Ходор – это ни о чем, а уж тем более ты, смертный человек.
На зоне его уважали, называли по имени-отчеству. Даже Тата, который был гораздо старше. На самом деле Тату по-другому звали, но он брата убил, и его заставили взять братскую кликуху. Когда Ходор только приехал, кто-то из зэков попросил его пачушку закурить. Он дал, и Рубцов…
– Дай я скажу! – перебил безволосый. Похоже, за годы,