Дверь гаража обшита войлоком и шкурами, внутри потрескивает печка. Из-под «УАЗика» торчат унты – трое коневодов, кряхтя, пытаются закрепить непонятный тяжелый агрегат. Я врываюсь внутрь, и мне в руки тут же всовывают веревку:
– Держи!
Я спрашиваю:
– Когда поедем?
– Да теперь все равно никуда не успеть, поздно вечером домой отправимся, – говорит коневод.
Заметив, что я вот-вот брошу веревку, он вскрикивает:
– Держи, кому говорят! Людей раздавишь!
Я ругаюсь сквозь зубы, но держу, физически ощущая, как превращаются в пар, подобно дыханию, все мои планы.
И уйти нельзя, и обижаться глупо. Здесь и звери, и люди воспринимают время иначе. В Оймяконе даже оно замерзает. Часы рассеиваются подобно туману, тихо звенят дни, и лишь изредка с грохотом возникает новая трещина между годами. Наконец мне позволяют выпустить веревку. Не попрощавшись, я хватаю рюкзак и бегу прочь отсюда, из безвременья. В лесу серый вожак табуна смотрит на меня с недоумением сквозь падающую на лоб густую гриву. Куда торопится это странное существо? Зачем спешит в мире, которому чуждо само понятие спешки? Он медленно жует и провожает меня долгим взглядом.
Когда я вышел на трассу и обосновался на небольшом пригорке, солнце уже клонилось к вершинам сопок. Подкрадывался терпеливый ночной холод. Через полчаса мимо проехал автомобиль. Когда он скрылся за поворотом, я сел на рюкзак и достал плеер.
The Magical Mystery Tour is dying to take you away,
Dying to take you away, take you today…
Последние аккорды песни затихли. Начался Fool on the Hill. Мне пришло в голову, что скоро прозвучит I am the Walrus, и я неожиданно для самого себя расхохотался. Надвигались сумерки, я был один на полюсе холода, и это было чертовски, невероятно смешно. Злость, страх и обиды бесследно ушли, и я внезапно ощутил себя свободным и счастливым.
Неволя
Они были моими соседями по вагону – седой мужчина, из-под майки которого выглядывало множество татуировок, и двое молодых парней, говоривших вполголоса на странном языке, где знакомые слова имели свой, особый смысл. Ребята почтительно внимали старшему, а он, улыбаясь и блестя металлическими коронками, щедро сыпал афоризмами. Им любопытно было пообщаться со мной, столь непохожим ни на одного из их компании, мне, по той же причине, – с ними, так что сам собой завязался разговор. Я объяснил, что путешествую по России и собираю истории, на что один парень повернул ко мне абсолютно безволосое лицо, на котором не было даже ресниц, и спросил:
– Местные администрации помогают?
Я ответил утвердительно, но седой тут же возразил:
– Ты сказал неправду. Он тебя сейчас подловил, а ты и не понял.
Я принялся объяснять, что порой для меня находят свободное место в вездеходе или пускают переночевать в музей, но собеседник был неумолим:
– На самом деле он спросил, дают ли тебе деньги. Или, там, девочек. А ты согласился. Но я же вижу – едешь в плацкарте, ешь «Доширак», стало быть – за идею стараешься. Так и надо говорить.
После этого разговор оживился. Вчерашние зэки стали словоохотливее и даже разрешили записывать их на диктофон. Вскоре седой нас покинул, и большую часть историй я услышал от третьего собеседника – парня с худощавым лицом и темными, почти черными глазами. Он говорил про неволю и ее странные правила, которые оказались сильнее даже опального олигарха Ходорковского.
– В первый раз я сидел в Пензе. За разбой, – собеседник говорил медленно, с нажимом на каждом слове и паузами между ними. – Со смотрящими в лагере я частенько кусался. Их называли просуки – это которые и нашим, и вашим. Они тебе улыбаются, и тут же администрации все рассказывают. У меня был семейник Коля, у которого общий стаж насиженного – тридцать два года. Обвинили его, что он – красноперый и в восьмидесятых слил информацию оперативникам. Итог выходил такой: если они правы, я – инвалид, а Коля – труп.
Мы два месяца кружились, делали свою двигу в оправдание, как перед прокурором, и умудрились выпулить с зоны маляву вору Кривуле. Тот вместе с Хохленком, другим вором в законе, приехал в лагерь, они позвали – по громкой, официально, – на короткое свидание Колю и всех этих смотряг. Им было сказано, что за Колей нет никаких грехов, и ему можно с того, кто это запулил, спросить по мокрой – то есть убить, а того, кто продвинул, сделать инвалидом. Смотрящим заявили, что пока они сидят, на их место нет никаких претензий, но из их рук утекло многое, за что они уже пострадают, так что пусть лучше набирают плюсы, чем минусы. После той сходки смотрящие стали нам дарить улыбочки и чуть ли не жопы целовать. Некоторые думали, что у них действительно все нормально. Освобождались, выходили за забор. А там, если ты в какой-нибудь дуб вперся, тебя встречали – да так, что можно было оказаться в шести досках или в инвалидном кресле.
Были смотрящие, которые мужикам много крови попили. Я выхожу на волю и не стремлюсь искать его. Но если попадется на глаза… Был случай. Зэк по кликухе Рыбак вышел, день бухнул, два, пошел к ларьку похмелиться. Пенза – городок скудный, продавщице ларька до туалета далеко, а работа не ждет. Вот она и ходит в ведро. Тут появились ребята, одному из которых Рыбак свернул кровь в лагере. Этот парнишка понял, что перед ним та же сука, только в другом обличье, и попросил продавщицу открыть дверь. Ты нехотя послушалась, понимая – если этого не сделает, товар потом украдут, и она будет отвечать. А он взял ведро и Рыбака облил. Теперь если тот попадет за решетку, он просто петух. Многие думают, что петухами называют тех, кого поимели, но это не всегда верно.
Заезжает, к примеру, жулик в тюрьму. Если он сидел под крышей, страдал за людей, ему мусора готовят жрать. Где-то он станет гордиться, что унижал мусоров. А в другом месте, где будут, скажем, питерские маргарины, хотя они сами все красные, как пожарная машина, его вобьют в пол. Просто обоссут. После этого ему остается только швабру с тряпкой взять и полы тереть.
Некоторых жуликов оперативники ломают. Особенно в Питере: поставят раком перед камерой, намылят дубинку вазелином, подведут к жопе – ну как, будешь сотрудничать? Что ему делать? Если дубинку