– В общем режиме, где Ходор сидел, порой бывало хуже, чем в строгом, – продолжил активист. – Их надо учить, а строгач знает свое место. Одно время хозяином был Вересов – ну просто шум-голова. Главное для него – свинюшки в открытом им свинарнике. Его еще называли Дедом Морозом, который потерял новогодние подарки. Он приходит в зону – ему ничего не надо, кроме результатов, будь ты хоть пьяный. А все производство держалось за счет строгого режима, так как там – люди ответственные, не раз сидевшие и знавшие, что к чему. У общего режима, их называют албанцами, ветер в голове. С Москвы привозят – они еще на мурке, блатные пока. Потом, когда хвосты пообломают, уже начинают что-то смыслить.
По правилам ты должен убирать только свое спальное место. Но туалет и коридор – то, что по инструкции относится к дневальному хозобслуги, – тоже вешается на зэков. Ходор однажды опротестовал эту хрень. Ему сказали – молчи, убирай только свою секцию. Это единственное, чего он добился. Когда его проложили с пачкой сигарет, он замкнулся. Предпочел быть осторожным и всех отодвинуть от себя. Я смотрел на него и думал – ни фига себе! Его просто вмяли, убили.
И это печально – из человека с такой душой, тем более с евонными мышлениями, который такое на воле воротил, сделать такую куклу. Это неспроста. Значит, были голоса свыше.
Первым с поезда сошел безволосый, протянув мне на прощание пакетик семечек:
– Возьми. У нас там был один способ почувствовать себя свободным человеком – семки погрызть. Да и их порой запрещали.
Я машинально взял пригоршню свободы в зеленой упаковке. Активист выходил через час. Он дал мне, как и его приятель, для связи телефон родственницы – своего еще не было, и сказал напоследок, по-прежнему припечатывая каждое слово:
– Про наши истории многие скажут, что это не так. Хотя мне нет резона лгать. Я освободился после шести лет – и я устал. Не физически, морально. Я уже как зомби почти. Сижу здесь, а до сих пор еще там. Программа ездит в голове – и все. Сейчас мы шли курить в тамбур – друган выглянул и по инерции говорит: «Я в туалет». А у меня в голове щелк: «Этот в сортире». Потому что в зоне, если куда-то отправился, надо сказать. Я вышел – и все равно мой мозг ограничен. Постараюсь, конечно, больше сюда не попадать. Я карабкался со всех сил, чтобы выйти на волю, потому что знаю: с первым сроком я отца потерял, с этим бабушка умерла, которая меня воспитывала. Остались только мать и брат, но я его не считаю за брата. Если матушку потеряю, то даже и не знаю. Меня в этой жизни сдерживает только она. Без нее могу пуститься во все тяжкие. Была еще девушка, когда меня закрывали, на четвертом месяце беременности, но сколько я ни писал ей – тишина. Пока у меня одна цель – увидеть ее и навестить ребенка. Если он жив-здоров, я готов и дальше рвать эту жизнь зубами и когтями и двигаться вперед, несмотря на все преграды.
Золото Колымы
Мое знакомство с колымским золотом началось в грузовом отсеке полицейского уазика. Водила выжимал педаль газа на обледеневшей трассе, время от времени пропуская стаканчик для храбрости, сверху норовило упасть запасное лобовое стекло, а следователь поворачивал ко мне темное от северного загара лицо, сияющее щербатой улыбкой, и басил приветливо:
– Люди у нас, на Колыме, нормальные. Выйдешь на трассу – мигом подберут. Не то что где-нибудь в России…
Полицейские были безбашенными, зачастую плюющими на уставы, преданными работе и порядочными ребятами – обычная ситуация за пределами богатых городов.
– Отец как-то заказал магнитный пояс от ревматизма, – смеялся водитель Лешка. – Ох и трясли его в Якутске! Там же металлические пластинки вшиты. Как тамошние менты их нащупали, у них аж глаза загорелись. Здесь часто в пояс золотишко прячут. Потом чуть не плакали от досады!
Мы мчались по спрессованной щебенке трассы «Колыма», известной как Дорога Костей, и машина дробно стучала по узким пластинам льда, словно мы и вправду ехали по ребрам погибших заключенных.
– Я в детстве часто колышки с номерами тут находил, – сказал Лешка. – Могилки, значит, зэковские.
– А наш сержант как-то из ручья берцовую кость выловил, – добавил следак. – Потом бросил обратно. Не то пришлось бы дело возбуждать, висяк родом из тридцатых годов…
Историю колымского золота с самого начала писали кровью. Надвигалась война, надо было платить по ленд-лизу. Рассказывают, что когда прииски посещали американские чиновники, на их пути спиливали вышки, чтобы те думали, будто золото, за которое покупается их помощь, добывают вольнонаемные рабочие. Корабли высаживали в Нагаевской бухте зэков, которым предстояло в поисках драгоценного металла углубиться в северную тайгу на многие сотни километров, почти до самого центра Якутии. Здесь побывали великий изобретатель Лев Термен и генерал Горбатов, актер Георгий Жженов и писательница Евгения Гинзбург, а Варлам Шаламов посвятил этим местам знаменитые «Колымские рассказы».
До сих пор неподалеку от трассы стоят потрепанные временем лагеря. Еще держатся ветхие заборы, то и дело на обочине попадаются деревянные загрузочные мостки сталинских времен. Глазницами выбитых окон таращатся на дорогу мертвые поселки – память о совсем недавней истории. И, наконец, свежие земляные отвалы – следы нынешней добычи золота.
Их должны рекультивировать, но всем плевать. На смену заключенным и советским геологам пришли новые добытчики – частные артели, крупные государственные предприятия и одиночные старатели, известные как «хищники». Кто-то ставит драги высотой в многоэтажный дом или перекрывает русла рек, а кому-то достаточно избушки в лесу, как во времена Джека Лондона – недаром именем писателя названо одно из красивейших местных озер.
– Приехал к нам как-то контроль, – смеется следак. – Говорят, нужен подвиг. Нет проблем, отвечаю. Везу их на ручей, ловим хищника, берем пятьдесят грамм. Поблагодарили, уехали. Потом читаю в газете – у бомжа изъяли пятьдесят кило золота. Я эту статью начальнику