– Мы все умрем, – звонким голосом разъясняет мой спутник, похожий в пальто на плюшевого медвежонка. – Наши трупы сгниют и через тысячи лет превратятся в нефть, на радость будущим добытчикам.
Кирилл невысок ростом, у него круглые очки, вьющиеся волосы и вид умного ботаника, которому не соответствует лишь постоянная хитрая ухмылка. Мы идем из школы к нему домой писать леденящую кровь повесть «Безумные боги войны», жанр которой я определил как «омрачизм». Светит ласковое весеннее солнце, и мы, жмурясь, обсуждаем, как в американском бомбоубежище медленно сходит с ума вояка, убежденный, что началась ядерная война. В конце концов он убивает своего товарища и тут же приходит в себя на кресле, опутанном проводами. Случившееся было лишь видением, проверкой, которую он не прошел. Однажды мы так заигрались в своих героев, что я нечаянно ударил соавтора ножом. Жизнь и смерть стремятся к равновесию, а потому старики вечно заботятся о здоровье, пока молодые заглядывают в бездну. Историю двигают люди, которым удается направить эту тягу молодых к смерти в нужное русло, будь то гражданская война или поездка на целину. А сейчас на дворе – революция. Счастливая, почти бескровная, когда не топят бывшего правителя во всеобщей ненависти, а поют песенки, в которых он садится жопой на Вечный огонь. И это хорошо, ведь смех – удел победителей, а то, что мы ненавидим, всегда возвращается.
Нам плевать на вождей, мы хотим отделить себя от самой толпы, которая ничуть не изменилась, лишь комсомольские активисты в одночасье, словно по команде, сменили значки с портретом Ленина на столь же демонстративные крестики. Как будто противники в шахматной партии мгновенно поменялись местами и продолжили игру. Егор Летов ревет из магнитофонов «Электроника»: «Я всегда буду против!», и панк Станилла на следующий же день после того, как разрешили одеваться в школу кто во что пожелает, является в класс, кажется, впервые, – в синем школьном пиджачке с пионерской звездой на лацкане. На нахального ученика неодобрительно смотрит директор школы – высокий и худой, с глубокими морщинами и прилизанной прической в стиле семидесятых. Казалось, он был таким с самого рождения, неизменный и величественный, как монумент.
Я читаю у доски сочинение по роману Горького «Мать». Станилла зевает, Кирилл листает под партой «Это я – Эдичка». Я смотрю на активистов с крестиками. Они ждут, что я отделаюсь дежурным пересказом учебника или даже разоблачу Горького как бездарного коммунистического пропагандиста – теперь уже можно, даже нужно. А мне искренне нравится этот роман – заботливая мать, помогающая сыну не потому, что он прав, а потому, что он ее сын, и сами желторотые революционеры с их митингами, за которыми следовали короткие отсидки, и наивной верой, что их поддержат простые необразованные люди, тогда как рабочим нужен совсем другой вожак.
«Разве мы хотим быть только сытыми? Нет! Мы должны показать тем, кто сидит на наших шеях и закрывает нам глаза, что мы все видим, – мы не глупы, не звери, не только есть хотим, – мы хотим жить, как достойно людей!»
В устремленных на меня глазах – удивление, сменяющееся откровенной насмешкой. Но так и надо. Я всегда буду против.
Наш класс едет поездом в Таллинн. Уже стемнело, пассажиры в тренировочных штанах натягивают на подбородки простыни и начинают храпеть, но из магнитофона Станиллы продолжают орать «Сектор газа» и «Волосатое стекло». Старушка напротив принялась было стаскивать с себя сорок одежек, но так и застыла, раздевшись наполовину, словно загипнотизированная.
На шум приходит проводник – и остается, изумленно нас расспрашивая.
– Как, они прямо поют про сиськи в тесте? Да быть не может! Наверное, все же «сосиськи в тесте», чтобы все и так догадались.
Но уже можно и про сиськи, и про х…. Свобода – это, в том числе, и право материться. Главное, чтобы она на нем не заканчивалась.
После того как кассету в конце концов зажевало, бабулька еще долго оставалась неподвижной. Затем постепенно ожила и, кряхтя, легла на полку.
В Таллинне я поражаюсь тому, что за минувший год эстонцы стали менее дружелюбными. Многие стремительно, за считанные месяцы, забыли русский язык. Мне и в голову не могло прийти, что скоро для такой поездки потребуется виза.
Ни одно дополнительное занятие не вызывает у нас такого оживления, как лекция о методах предохранения. Это наболевший вопрос – наши девушки на переменках обсуждают свои сексуальные опыты вперемежку с впечатлениями от последних серий мультика «Макрон-1», причем обе темы до странности естественно перетекают одна в другую. Распихивая младшеклассников, надеющихся, что им удастся подслушать под дверью, мы входим в зал и рассаживаемся по местам. Плешивый лектор отхлебывает из графинчика, прокашливается и многозначительно изрекает:
– Запомните, дети, главное! Лучший способ предохранения – это вообще избегать всякого секса!
А я влюблен в трех девушек сразу и ищу сейчас взглядом одну из них.
Самое громкое выступление против всевластия директора получилось у нас спонтанно. Он отменил в последний момент общешкольный поход, и мы, рассудив, что родители все равно нас будут ждать только завтра, раздобыли водки и отправились вчетвером на дачу, где весь вечер предавались безудержному протесту против Системы. Как здорово, ощущая себя бунтарем, валяться на роскошном диванчике под самой крышей и хором вопить что есть дури:
Сколько бы мы ни дрочили свои
Звездами меченые х…,
Сколько бы мы ни кричали «ура»,
Коммунизма не будет теперь никогда!
Заканчивается акция протеста тем, что мы расползаемся по огороду, и тот, кому удается на время прийти в себя, пытается втащить остальных в дом, чтобы те не простудились, после чего сам валится без чувств, и все повторяется снова.
Когда мы на следующий день возвращаемся, школа напоминает растревоженный улей. Одна из наших родительниц на беду общалась с другой, у которой было более законопослушное чадо. Паникующие мамы подхватили отличницу Леночку, разумеется, знавшую весь маршрут, и отправились с ней бороздить Подмосковье в поисках заблудших отпрысков, пока те не утопились по неосторожности в Красной Пахре. Возвращаются странницы только к вечеру. Некоторые ковыляют на сломанных каблуках, поскольку бросились на поиски, даже не переодевшись.
– Чем вы занимались