Завершается эта экскурсия в мир прекрасного совсем уж по-русски.
«– А теперь пойдем выпьем пива, – говорит отец.»
Ни профессор изящных искусств, ни его дочки в один из самых известных в Европе дворцов-музеев так и не заглянули. Вместо этого они прямиком отправились в пивную.
Особую пикантность этой истории придает то, что Цветаева поведала ее на французском языке, предназначая для французского читателя. Видимо, она была уверена, что он оценит и ее юмор, и степень ее свободы. На русский этот рассказ много позже перевела верная Ариадна, которой он нравился.
Но эстетическое отношение к искусству французского читателя, надо полагать, отличалось от цветаевского. Если выразиться коротко и ясно: он остался «глухим, как пень».
* * *
Цветаева порой бывала очень чутким, тонким читателем. Случалось с ней это не особенно часто, главным образом, когда она испытывала жгучую потребность с кем-нибудь поквитаться. Тогда природная мстительность обостряла ее восприимчивость, позволяла ей читать между строк, заглядывать в самые потаенные уголки чужой души. Примером такой жалящей ядовитой проницательности может служить ее яростная статья «Мой ответ Осипу Мандельштаму», которой мы коснемся ниже, когда речь пойдет о своеобразной истории их взаимоотношений.
То, что автобиографическая проза опасна заключенной в ней саморазоблачительной правдой, неподконтрольной автору и разрушающей создаваемый им миф, Цветаева понимала. В упомянутой статье она писала:
«Проза поэта. Поэт, наконец, заговорил на нашем языке, на котором говорим или можем говорить мы все. Поэт в прозе – царь, наконец снявший пурпур, соблаговоливший (или вынужденный) предстать среди нас – человеком. Чем же была твоя царственность? Тот лоскут пурпура, вольно или невольно оброненный тобою? Или есть у тебя – где-нибудь на плече или на сердце – царственный тайный знак?
Ужас и любопытство, страсть к познанию и страх его, вот что каждого любящего толкает к прозе поэта.
Вот ты передо мной голый, вне чар, Орфей без лиры, вот я, перед тобой, равный, – брат тебе и судья. Ты был царем, но кораблекрушение или прихоть загнали тебя голого на голый остров, где только две руки. Твой пурпур остался в море.
Два вопроса: сумеешь ли ты и без пурпура быть царем (и без стиха быть поэтом)?
Сумеешь ли ты им – царем или поэтом – не быть?
Есть ли поэт (царственность) – неотъемлемость, есть ли поэт в тебе – суть?
Поклонюсь ли тебе – голому?»
Я не стал сокращать эту по-цветаевски многословную цитату, – уж очень она выразительна.
Но на себя она это предостережение не распространяла. Во-первых, потому что, подобно Руссо, считала себя «лучшим из людей», а во-вторых, потому что слишком часто испытывала потребность свести давние счеты с кем-то из уже умерших и (или) похвастаться своей щедростью, благородством, совестливостью. Собственно, о наличие у нее перечисленных качеств нам и известно преимущественно благодаря ее автобиографической прозе.
Глава седьмая. Стеклянный мост через Москва-реку, однополый столп православного монархизма и прочие русские чудеса
Проект всей жизни Ивана Владимировича – Музей Изящных Искусств – был, в сущности, большим русским недоразумением, чем-то вроде стеклянного моста через реку, о котором мечтал гоголевский Манилов. Только этот мост взяли да и построили.
«Мечта о русском музее скульптуры была, могу смело сказать, с отцом сорожденная», – писала Цветаева («Музей Александра III»). – «Год рождения моего отца – 1846 г.». Ожидать от Цветаевой правды или точности было бы напрасно: и «мечта» была «сорожденная» не с Иваном Владимировичем, да и родился он годом позже, в 1847 – м.
Иван Владимирович, в отличие от дочери, имел некоторое представление об истории развития искусства в России и неизменно подчеркивал, что идея создания Музея принадлежала Зинаиде Волконской, которой он посвятил длинный и скучный доклад, который не прочтешь даже в электричке.
Княгиня Зинаида Волконская (1789–1862) оставила заметный след в русской культуре первой трети XIX века. Красивая черноглазая брюнетка, с высокой полной грудью и замечательным низким голосом, одаренная литературно и музыкально, она происходила из старинного рода князей Белосельских-Белозерских. Ее отец был русским посланником при второстепенных европейских дворах и на досуге пробовал себя в литературе (писал он, разумеется, на французском языке).
Княгиня родилась в Дрездене и получила прекрасное домашнее образование. Рано потеряв мать, а в двадцать лет и отца, она была выдана замуж за князя Н.Волконского, брата декабриста С.Волконского и тоже человека незаурядного. Его император Александр в 1808 году после чудовищного поражения под Аустерлицем посылал с письмом к Наполеону договариваться о мире.
Об этой поездке сохранилось множество исторических анекдотов, один из которых, наиболее характерный, заключается в том, что Наполеон, милостиво приняв князя, передал ему на прощанье через своего гофмаршала футляр со словами: «На память от его величества». Подарок был вручен уже на лестнице; Волконский открыл футляр, увидел перстень с небольшим бриллиантом, усмехнулся и, протянув его сопровождавшему его французскому жандарму, сказав: «Возьми на память от русского офицера».
Дерзкая выходка задела Наполеона, он жаловался на Волконского Александру, но тот лишь слегка пожурил своего флигель-адъютанта. Русские владыки не наказывают своих посланников за спесь, проявленную в отношении глав других государств, – в конце концов, она льстит их тщеславию.
Во время заграничных походов 1813 г. княгиня Волконская вместе с мужем входила в близкий круг Александра I и сопровождала императора в передвижениях по Европе. Она блистала в Лондоне и Париже, где поставила на частной сцене модную оперу Россини «Итальянка в Алжире», в которой исполнила главную партию (в этом и заключался смысл постановки). То, что партия была написана для сопрано, тогда как у княгини был контральто, не смутило ни Волконскую, ни ее гостей. Опера, разумеется, имела успех среди приглашенных княгиней зрителей (для того их и приглашали).
На Венском конгрессе она была одной из звезд и конфиденток русского императора, с которым до самой его кончины состояла в интимной переписке, что, к слову сказать, отнюдь не подразумевало наличие между ними интимных отношений. Не потому что княгиня обладала особой моральной стойкостью, а оттого что Александр I геройство в постели проявлял еще реже, чем на полях сражений. Он любил очаровывать женщин, но дальше прелиминарий дело заходило редко; иногда в последнюю минуту он постыдно ускользал и запирался на ночь в своих апартаментах, опасаясь подвергнуться насилию со стороны распаленной поклонницы.
Что касается княгини, то у нее случались романы; чувствительна она была