Обладая натурой впечатлительной и увлекающейся, княгиня в своих художественных пристрастиях последовательностью не отличалась. В тридцать лет она написала на французском «Quatres nouvelles» (четыре новеллы), в которых осуждала нравы светского общества и восхваляла простые обычаи дикарей Америки и Африки. Если принять во внимание, что в светском обществе она провела всю свою жизнь и настойчиво стремилась играть в нем первую роль, тогда как о быте африканских дикарей понятие имела самое смутное, то подобное предпочтение может показаться странным. Современный психоаналитик, наверное, усмотрел бы в этом фантазии неудовлетворенной женщины на фоне уходящей молодости. На самом деле это была всего лишь дань модным идеям Руссо.
В двадцатом году вместе с мужем и семейством она перебралась в Рим, где ее салон стал местом встреч известных русских и итальянских художников: от Кипренского и Брюллова до Кановы. Она сочинила оперу про Жанну д'Арк, в которой, конечно же, спела главную партию. О достоинствах оперы судить трудно, ввиду их отсутствия, но контральто у княгини по общему признанию было изумительным.
Там же она вдруг увлеклась изучением русской старины и сочинила «Tableau slave du V-me siècle» («Картины славянской жизни V века»), где «намеки и догадки Карамзина княгиня иногда удачно дополняла своей фантазией». Это деликатное замечание принадлежит автору статьи о ней в Энциклопедии Брокгауза и Ефрона и подразумевает, что выдумки княгини чаще оказывались и неудачными, и неуместными.
Данная работа претендовала на научность и достоверность, но в обществе к ней отнеслись с иронией, решив, что уж лучше бы она продолжала писать о нравах дикарей Африки. Задетая княгиня перебралась в Москву, уже тогда фрондировавшую перед императорским Петербургом своей исконной «русскостью». Здесь она была радостно встречена местным обществом, обрела множество единомышленников и была торжественно принята в «Общество любителей истории и древностей российских». После этого важного события Волконская, наконец, приступила к изучению русского языка, который доселе знала неважно.
Поселилась она на Тверской, в доме, который уже позже, подвергнувшись перестройке, станет известен как магазин купцов Елисеевых, и ее литературно-художественная гостиная сделалась средоточием культурной жизни Москвы. Там ставились оперы, проводились музыкальные и поэтические вечера. Ее гостями были П.Чаадаев, Е.Боратынский, князь П.Вяземский и А.Мицкевич У нее бывали молодые «любомудры», которых позже стали называть «славянофилами»: князь В.Одоевский, Д.Веневитинов, И.Киреевский, А.Хомяков.
Был у нее и Пушкин, возвращенный Николаем из ссылки, но восторга, который приписывают ему иные его биографы и особенно биографы княгини, при ее посещении он не пережил. Волконскую, приближавшуюся к сорока годам, он нашел уже утратившей былую привлекательность. Она исполнила ему проникновенным контральто романс на его стихи «Погасло дневное светило»: он сделал вид, что тронут, но отделался вежливым салонным мадригалом: «Среди рассеянной Москвы,/ При толках виста и бостона…».
Княгиня высокопарным письмом звала его назад, уверяя, что «творец Бориса Годунова принадлежит городу царей», но Пушкин не вернулся. Москву – «город царей» – он не любил, да и женщины ему нравились помоложе.
Зато юный Веневитинов, годившейся княгине в сыновья, был страстно влюблен в нее и посвятил ей лучшие свои стихи. Хорошо известна романтическая история о том, что Волконская подарила ему бронзовый перстень, найденный ею на раскопках Помпеи, и он поклялся, что наденет его только при венчании или смерти. Когда он умирал от случайной простуды, не дожив и до двадцати двух лет, Хомяков, близкий к нему, видя, что конец близок, надел перстень ему на палец. Веневитинов, на мгновенье придя в себя, спросил: «Разве меня венчают?».
В самом начале 30-х годов княгиня вновь перебралась в Рим, где купила роскошную виллу, отчасти перестроила ее, наполнила произведениями искусства и разбила возле нее прекрасный парк. В ее римском салоне бывал Гоголь и художник А.Иванов, на чью картину крестился Иван Владимирович прежде чем опрокинуть рюмку ликера после ужина. Именно оттуда, из Рима Волконская и обратилась в Московский университет со своим проектом Эстетического музея, для которого «русские скульпторы изготовили бы копии античных статуй».
Подобная экстравагантная затея могла возникнуть разве что у очень богатой русской княгини, проживающей на собственной вилле в Италии. В Москве 30-х годов XIX века водопровод отсутствовал. Центр города, где покосившиеся деревянные лачуги соседствовали с каменными дворцами, утопал в грязи и нечистотах. Мощеных улиц почти не было; на рынках и возле них воняло так, что святые в окрестных церквах просили их вынести; клопы даже в лучших гостиницах ели постояльцев поедом.
Возможно, княгиня, мечтая в Риме об Эстетическом музее при университете, экспонаты для которого еще только предстояло создать, не знала, что в Московском университете обучалось едва ли шестьсот студентов, – было ради кого хлопотать.
В общем, университетское начальство вежливо ответило княгине, что проект ее замечателен, но ввиду недостатка средств придется с ним повременить. Денег, отпускаемых казной, университету действительно едва хватило бы на приобретение одной копии, даже совсем без конечностей и срамных мест.
Княгиня утешилась тем, что на своей вилле создала «аллею воспоминаний», уставив ее обломками античных памятников и статуй, превращенных в мемориальные стелы, на каждой из которых была высечена посвятительная надпись тому или иному выдающемуся человеку. М. Погодин чрезвычайно умилялся этим «садиком воспоминаний», как он его называл, в котором «есть древний обломок, посвященный Карамзину, другой – Пушкину».
Между прочим, стелу Пушкину княгиня установила, едва только услышав о его гибели, так что можно считать это первым в мире памятником поэту.
Впоследствии Волконская приняла католицизм, и последние годы своей жизни посвятила служению католической церкви и благотворительной деятельности. Она похоронена в Риме, где благодарные итальянцы назвали ее именем улицу.
* * *
Идея княгини о создании Музея продолжала, однако, витать в стенах Московского университета. Ее попытался воплотить в жизнь С. Шевырев, известный критик и славянофил, одно время служивший домашним учителем у сына Волконской, впоследствии ставший профессором Московского университета. За нее брались и другие известные профессора, но все их усилия оставались безрезультатными, пока на эту идею не набрел Иван Владимирович Цветаев.
Произошло это почти случайно. В Московском университете был кабинет Изящных искусств, – довольно тесное помещение, в котором находилось полтора десятка слепков с античных скульптур, лишенных художественной ценности; коллекция монет, какие-то греческие вазы да несколько иллюстрированных изданий. Все это демонстрировалось студентам во время лекций в качестве учебных пособий.
Вообще-то слепков в университете было больше, около 60, но места для них не