Сколько стоила не новая детская скрипка на благотворительной ярмарке? Рубль? Чуть больше? Времена были не новорусские, а старомосковские; целью подобных рождественских базаров являлась помощь нуждающимся, а не нажива. Волонтеры работали даром, подержанные вещи люди туда отдавали бесплатно; цены ставили символические, ведь выбирали-то маленькие дети.
Отказать в таком подарке единственной пятилетней дочери (других детей у Ивана Владимировича в ту пору еще не было) да еще на новогоднем празднике, куда ее привезли нарядную, радостную, в специально сшитом костюме… Тут нужно особое сердце, цветаевское. Что ж, по крайней мере, он не привязывал голодного больного ребенка к стулу, не заматывал его сверху всяким рваньем, чтобы тот не мешал ему своими жалобными стонами весело болтать с гостями.
На смертном одре Иван Владимирович вздыхал: «Семья мне не удалась, но служба государству, Родине, мне удалась». (В.Цветаева, с. 11). Нечто в этом духе могла бы сказать о себе и Цветаева. Собственно, «кирилловны» именно так о ней и выражаются: Великий Русский Поэт, посвятивший себя без остатка….
В России вообще принято оправдывать любые свои поступки, и хорошие, и дурные, беззаветным служением родине. Иосиф Бродский, считавший Цветаеву своим предшественником, даже эмигрировав в Штаты, писал с цветаевским пафосом и ее «амбажеманом»:
Всё, что творил я, творил не ради я
славы в эпоху кино и радио,
но ради речи родной, словесности…
Ну, и так далее.
Любопытно, а есть ли в нашей многомиллионной стране хоть один человек, который что-то делает, (например, спит с собственной или пусть чужой женой), потому что ему так хочется, а не во славу Отечества?
А был ли?
* * *
Обещание приобрести каждой дочке по слепку, несомненно, являлось для Ивана Владимировича неслыханным проявлением щедрости. Следует предположить, что либо он намеревался делать подарки дочерям из средств благотворителей, выделенных для приобретения экспонатов; либо стоимость слепков была совсем невелика. Второе не исключает первого, к тому же это – не предположение, а утверждение.
В отличие от копии, над которой работает признанный мастер, слепок изготавливается ремесленником и стоит гораздо дешевле. Пометьте, пожалуйста, для себя эту информацию, она вскоре будет полезна.
* * *
Оставшись одни, девочки принимаются за поиски подходящих слепков. Они бродят среди статуй, как в лесу. Ася, с присущей философам бездумной поспешностью, хватает головы двух мальчиков, одного из которых Цветаева называет «греческим ангелом».
На самом деле, судя по описанию, это был Давид Донателло, один из самых известных и скандальных шедевров эпохи Возрождения. В мастерской Шарлоттенбурга его голову воспроизводили часто. Сестры Цветаевы, выросшие в семье знатока скульптуры, не имели об этом понятия. «Кирилловны», конечно, тоже, – судя по тому, что никаких уточнений на этот счет ни в одном из их комментариев к рассказу не содержится.
В отличие от сестры, Великая Страдалица не берет что попало. Что ей Донателло? «Потому, что хочу чего-то очень своего, не выбранного, а полюбленного с первого взгляда, предначертанного. Что не менее трудно, чем найти жениха.»
О, эти вечные поиски Цветаевой «жениха», «полюбленного с первого взгляда»! «О, где Вы, где Вы, нежный граф?». До старости, до седых волос и морщин на пожелтевшем лице с прокуренной кожей. Как часто ей казалось, что она его нашла. «Наконец-то встретила / Надобного мне». Как часто она сообщала об этом окружающим! Увы.
«Ах, если бы здесь была голова Бонапарта! (…) Я давно бы схватила ее, притиснула бы к груди – но он родился куда позже Греции и Рима! Ну а Цезаря мне не нужно; Марка Аврелия тоже».
Любимее и «предначертаннее» Бонапарта для Цветаевой в ту пору не было никого. Возможно, отвергнутым Цезарю и Марку Аврелию было обидно, но они промолчали – из римской гордости.
«И – вот она! Вот – отброшенная к плечу голова, скрученные мукой брови, не рот, а – крик. Живое лицо меж всех этих бездушных красот!
Кто она? – Не знаю. Знаю одно – моя».
Это копия головы знаменитой раненой «Амазонки Скьярра» (по-итальянски, «sciarra» – воинственная, затевающая драку). Скульптура была когда-то выполнена из бронзы, ее авторство приписывается выдающемуся скульптору Поликлету Старшему. Амазонка Скьярра является одной из достопримечательностей берлинского Старого музея. Для мастерской она являлась своего рода marque de maîtrise, – фирменным знаком, относительно чего Цветаева, понятно, пребывает в неведении.
Но нам сейчас важнее другое: Цветаевой нравится смотреть на чужие страдания, на боль, на «крик», на «скрученные мукой брови». Об этой своей страсти она будет писать часто. Лицо, искаженное болью, она поставит в своей комнате, чтобы любоваться им ежедневно. На радостях Цветаева присовокупляет к погибающей амазонке «некую благонравную и туповатую девицу».
Девица впоследствии оказывается знаменитой гетерой Аспасией, подругой Перикла. (Цветаева называет ее «Аспазией», поскольку правила русского языка на нее не распространяются, она сама их устанавливает.).
* * *
Цветаева часто писала о своей любви к Древней Греции. По-видимому, она, как обычно, имела в виду какую-то свою, почти целиком выдуманную ею страну (а, может быть, и не страну вовсе), имевшую к Древней Греции не большее отношение, чем «ее» Пушкин к великому русскому поэту.
Сделав свой выбор, девушки не спеша прогуливаются.
«– Конфетку хочешь?
– Давай!
В моих, уже слипшихся, пальцах капелькой крови – кислый русский леденец, носящий французское – времен их эмиграции? – название “монпансье”. Переглядываемся и – одним и тем же молниеносным движением вталкиваем: Ася – зеленую, я – красную конфету в разверстые пасти: Льва – (Ася), Героя – (я).»
Девушек, оставляющих надписи в общественных местах и портящих памятники искусства, именуют по-разному. Цветаевой нравилось слово «хамки». Пусть будут «хамки».
* * *
Появляется отец и директор мастерской. Сестры показывают им свои трофеи. Директор, сделав необходимые пояснения относительно слепков (чья голова и чья работа), хвалит:
«Прекрасный, прекрасный выбор! Разрешите мне, уважаемый профессор, преподнести эти слепки вашим дочкам!»
Видимо, директор-немец совсем расчувствовался при виде добродушного русского профессора с юными дочерьми, если, забыв про свойственную немцам бережливость, совершает столь широкий жест.
Отец:
«– Поблагодарите же господина директора за чудесный подарок!».
Без отцовского напоминания сестрам никогда не пришло бы голову кого-то за что-то поблагодарить. Коротко: «Благодарим». И далее – злорадное:
«Но истинную нашу благодарность господин директор обнаружит несколько погодя – в разинутых пастях Героя и Льва.
Довольные, покидаем заколдованное царство.»
Поразительно, что