Лицо Гедера помрачнело, как туча. Когда он заговорил, слова выходили резкими, скупыми, злыми.
– Ладно, – бросил он. – Как хотите, так и сделаем. Леккан из Астерилхолда, за преступления против Антеи вы заплатите Рассеченному Престолу своей жизнью и королевством.
Леккан не дрогнул, лицо осталось спокойным. Гедер поднял руку, позвали палача. Тот вошел в белой маске без лица, поклонился Гедеру и затем Астеру, вынул меч и шагнул к пленнику.
Удар. Толпа ахнула, затем разразилась ликующими криками. Хор голосов, звенящих от радости и жажды крови, оглушал, как шум водопада. Доусон молча смотрел, как один враг его страны истекает последней кровью у ног другого врага. Принять всю ответственность на себя – жест благородный, но бесполезный, гнев Паллиако от этого не иссякнет. Если регент вознамерился истребить знать Астерилхолда до последней капли аристократической крови, он это сделает. Его теперь некому остановить.
Стражник тронул Доусона за плечо, и тот осознал, что ему уже не первый раз велят встать. Он поднялся и зашагал обратно к камере, Скестинин с опущенными глазами шел рядом. Залы Кингшпиля теперь казались меньше и темнее. Не то чтобы они изменились – здания стояли такими же, какими их построили. Просто Кингшпиль перестал быть Кингшпилем.
Выйдя на открытый воздух, Доусон посмотрел налево, изо всех сил стараясь разглядеть дуэльные площадки, за ними Разлом, а дальше здания и особняки – один из них его собственный. Задул ветер, прижимая к лицу барона теплую ладонь. Пахло дождем. Пытаясь разглядеть на горизонте облака, Доусон замедлил шаг, и стражник толкнул его в спину.
Камера, доставшаяся теперь ему одному, казалась просторнее.
– Ну что ж… – напоследок произнес Скестинин.
– Спасибо вам, – отозвался Доусон. – И передайте привет моей семье.
– Непременно.
Скестинин помедлил, словно что-то мешало ему уйти. Доусон вопросительно повел бровью.
– Насчет Барриата, – решился наконец Скестинин. – Он прекрасный человек, его присутствие делало мне честь. Но сейчас… Я попросил его отказаться от службы и хочу, чтобы вы услышали об этом от меня. Сейчас будут коситься на любого Каллиама, командующего хоть пехотой, хоть кораблями. Плохо и для него, и для властей.
Доусона взяла злость.
– А дочь вы тоже заставите отказаться от замужества?
Покаянный настрой Скестинина как ветром сдуло.
– Попытался бы, будь у меня такая возможность, – ответил он. – Я не одобряю вашего поступка, Доусон, но вы хотя бы предстанете перед судом и понесете наказание. А у моей Сабиги нет выбора. Раньше ее числили в шлюхах, теперь будут числить еще и в предателях.
– Она-то никого не предавала. Истина не имеет отношения к тому, что болтают люди. Сабига не предательница и не шлюха. Если она не знает этого сама и полагается на людское мнение, то это ваш недосмотр как отца.
Скестинин ответил не сразу. На лице проступило неверие, медленно сменившееся неприязнью. Или, еще хуже, жалостью.
– Вы не меняетесь, Каллиам.
– Да, – подтвердил Доусон. – Не меняюсь.
Гедер
Гедер шагал по коридорам Кингшпиля. Раньше он ожидал, что смерть короля Леккана его порадует. Возможно, снимет тяжесть с плеч. И уж конечно, наполнит его чувством победы. Вместо этого Гедера все раздражало. Кто бы мог подумать, что возвращение в собственные покои и в собственную постель вовсе не будет ощущаться как возвращение домой после изгнания. Кингшпиль теперь почему-то казался даже более чужим, чем раньше.
В прежние времена, когда Гедер принадлежал себе – еще при жизни короля Симеона, – он мог целыми днями просиживать в библиотеке, погруженный в переводы. Забывал о еде. Забывал об отдыхе. Разум сосредотачивался на предмете с изумительной остротой и четкостью. А затем – как всегда – происходило нечто стороннее, что выводило Гедера из транса, и разом наваливались голод, жажда, усталость и сильнейшая потребность справить нужду. И даже после утоления всех телесных надобностей он чувствовал себя не на месте и все пытался нащупать следующее слово или фразу для перевода, найти оттенок, который, по его мнению, лучше всего выражал мысль автора. В такие времена все окружающее – стены, стулья, люди – воспринималось как нереальное.
Кингшпиль – да и весь Кемниполь – казался теперь странным и размытым. Неправильным. Разум и память стремились назад, к пыльным зловонным развалинам. К дням, проведенным в подземелье при свече, за разгадыванием непритязательных головоломок и за беседами с магистрой циннийских кровей. Китрин бель-Саркур. Часть его словно осталась вместе с ней там, в темноте. Все остальное – лишь иллюзия.
Гедер понимал, что он самый могущественный человек в Кемниполе и во всей Антее, а возможно, и во всем мире. Он распоряжается жизнью и смертью королей. Те, кто раньше над ним смеялся, теперь живут в страхе. Все как он мечтал. Однако сейчас, как выяснилось, он хочет большего. Хочет просыпаться по утрам и одеваться самостоятельно. Хочет сидеть у себя в библиотеке, пока не уснет над книгой. Хочет болтать о чем угодно с Астером. Или с Китрин. Хочет вновь чувствовать ее тело.
Разве так нельзя? Почему он не может себе это позволить? И более того – почему не должен?
Главный камердинер, старик с бледной, как пудра, кожей и каемкой стриженых волос вокруг усеянной веснушками лысины, немедленно откликнулся на зов Гедера и засеменил, кланяясь на ходу:
– Вы меня звали, милорд регент?
Гедер, у которого желудок свело от волнения, попытался отбросить робость:
– Я не хочу… Я решил, что более не желаю, чтобы меня одевали. Мне не нужно, чтобы слуги купали меня и стригли мне ногти. Я годами делал это сам и вполне справлялся.
– Достоинство регента, милорд, как и достоинство короля, не есть…
– Я позвал вас не для того, чтобы мне указывали. Вы здесь для того, чтобы меня слушать. По утрам приносите одежду, наполняйте ванну и ступайте прочь. Понятно вам? Я желаю уединения, и я его получу.
– Слушаюсь, милорд регент, – ответил старик, поджимая губы с досадой и осуждением. – Как прикажете.
– Вы чем-то недовольны?
Старик почти зримо задрожал – взгляд светлых водянистых глаз выдавал внутреннюю борьбу.
– Традиция, лорд Паллиако, и достоинство престола не позволяют человеку вашего положения самому себя обслуживать.