Под ударами Доусон стоял, сцепив зубы. Истязатели по большей части были молоды – он помнил их имена, знавал их отцов. Как минимум двое играли в детстве с Викарианом. У входа торчала лохань с водой: мокрая кожа плетей резала сильнее, чем сухая. Кто-то орудовал палкой или толстым древком от боевой секиры. За короткий срок юношей империи, в жилах которых текла благороднейшая кровь, успели превратить в головорезов, готовых на что угодно. Доусон держался на ногах до последнего; когда подогнулись колени, вокруг грянул хохот. Ни защититься, ни ответить, ни прикрикнуть. Оставалось лишь сцепить зубы и не позволять себе ни звука – чтобы не радовать истязателей. Скорее всего, молчание только подхлестывало их жестокость. Что ж, пусть. Легкие пути – не его удел.
Очнулся он на полу, под потоком воды из бадьи. Отфыркиваясь, попытался глотнуть воздуха из малого пространства между каменными плитами и струей. Незнакомый голос велел прекратить; кто-то пнул Доусона в бок так же бездумно, как пнул бы ленивого пса.
Его подхватили за руки и подняли. В голове шумело, сознание туманилось, происходящее воспринималось словно издали. Его тащили в место, где ему не хотелось быть; он помнил лишь, что роптать – недостойно. Открылась дверь, его бросили на тонкий слой вонючей соломы, которая показалась удобной, как домашняя постель. Мозг на время отключился. Первое, что Доусон почувствовал, очнувшись, – мягкая ткань, очищающая жгучие раны на ребрах, где рассекло кожу. Все болело. Лоскут, прикасающийся к ранам, держал в руках старик с цепями на запястьях и шее, в грязной рубахе. Доусон бесконечно долго вспоминал, где видел его прежде.
– Благодарю, ваше величество, – наконец сумел выдавить он.
Горло оказалось сведено судорогой – голос звучал задушенно, будто кто-то сдавливает шею.
Король Леккан кивнул.
– Не спешите разговаривать, – ответил он. – Отдохните.
На короле Астерилхолда – никаких отметин. Ни кровоподтеков на лице, ни застарелых пятен крови на тюремной одежде. И это человек, который замышлял убить принца Астера. Зато Доусона жестоко избивали всем на потеху. Не то чтобы он считал это нечестным – барон вполне понимал разницу между обращением с врагом и обращением с предателем. Однако его палачи попросту не видят, что они-то и предают сейчас традиции Антеи и ее величие. Именно они вверяют престол кровожадному клоуну и его чужеземным повелителям.
Впрочем, в этом есть и вина Доусона. Нельзя было соглашаться на то, чтобы Паллиако стал опекуном принца. Решение казалось в тот миг таким удобным и безобидным. Откуда было знать, что это искра в сухом лесу…
Он перевернулся на бок под возражения короля-врага, с усилием приподнялся и сел. Его чуть не стошнило; спасало лишь то, что желудок пуст. Камера оказалась меньше, чем он думал. Десять локтей в ширину, двенадцать в длину. Даже в его псарнях помещения просторнее.
Открылась дверь, вошел верховный жрец. Былую приятную улыбку смыло, будто ее никогда не было. Взамен – ни сердитого взгляда, ни нахмуренных бровей: лицо Басрахипа походило на каменную маску себя самого. Никакой мимики. Доусон с удовлетворением разглядел толстую повязку под одеждой, где пришелся удар его клинка. Следовавшие за жрецом четверо стражников в кожаных доспехах, вооруженные мечами и кинжалами, остановились в дверях, будто личная охрана короля. Доусон, повернув голову, выплюнул ярко-алый сгусток крови.
– Где принц Гедер? – спросил Басрахип.
Голос рокотал, как дальний гром.
– Принца Гедера не существует, – ответил барон.
– Ты его убил.
– Нет. Он не принц. Он лорд-регент. Это не то же, что принц. Принц и король у нас Астер, а Паллиако не более чем местоблюститель, пока Астер не займет престол своего отца.
Жрец сощурил глаза:
– Где Гедер Паллиако?
– Не знаю.
Кто-то из стражников вытащил кинжал. Опять пытки. Доусон устыдился собственного порыва отшатнуться от угрозы.
– А юный принц? Астер?
– Я искал его с самого начала.
– Чтобы убить.
– Чтобы принести к его ногам мою верность и мой меч. Против вас с Паллиако.
Лицо Басрахипа наконец хоть что-то выразило. Широкие брови дрогнули и сдвинулись. Он сел на землю напротив Доусона, подобрав под себя ноги. Барон видел, как переглянулись в замешательстве стражники.
– Ты говоришь правду, – сказал жрец.
– Вы не стоите того, чтобы вам лгать, – холодно процедил Доусон.
Лицо Басрахипа сделалось удивленным почти до смешного.
– Ты считаешь правду оскорблением, лорд? Да ты испорчен до глубины души!
– Я не намерен давать вам отчет о своих убеждениях, – ледяным тоном отчеканил барон. – Вы не более чем ком грязи, всплывший с речного дна в Кешете и пытающийся встать в позу. Вы недостойны чистить мне башмаки. Вам не пристало ходить по городу, где царствовал Симеон. Вы не заслуживаете воздуха, которым он дышал.
– А! – сказал жрец, будто что-то понял. – Ты привязан к этому миру. Тебя пугает пришествие справедливости.
– Я не боюсь ни вас, ни вашей блудливой богини.
– Не боишься, – подтвердил Басрахип. – Это тоже ошибка. Но ты не можешь сказать, где принц Гедер, поэтому ты ничего не значишь. Ты проиграл, лорд Каллиам. Все, что ты любил, уже сгинуло.
Доусон закрыл глаза. Хотелось зажать уши ладонями, отвернуться к стене – как школьнику, не желающему слушать назидания. Однако он знал, что жрец прав. Доусон делал ставку на то, что Паллиако можно остановить. И проиграл. Не важно теперь, что Доусона Каллиама запомнят как предателя. Жить ради посмертной славы – всего лишь способ заискивать перед еще не рожденными. Значимым оставалось лишь то, что его страна отнята у законных правителей. И даже не отнята. Ее добровольно отдали.
Все кончено.
Нападение на особняк Клинна было безжалостным. Ни звона мечей, ни шквала стрел. Два дня жрецы кричали в рупор. Голоса сделались навязчивее, чем мухи. Те же слова, вновь и вновь: вы уже проиграли, вам не победить. Сперва Доусон показывал пример непокорности и презрения. Они что, собираются нас убить словами? Пусть кричат, пока не вернется Банниен. Если не Банниен, то Скестинин. Час, потраченный жрецами на крики, – это час, приближающий их гибель.
Однако смех и бравада медленно и неотвратимо стихали. Доусон все больше подозревал, что угасает и надежда. Вдруг время работает на врага и очередной день не принесет ни радости, ни облегчения? Вслух он этого не говорил, да и другие тоже. Однако в глазах все читалось вполне ясно.
За ним пришли, когда он спал. Распахнулась в темноте дверь, стражники с мечами наголо ворвались в комнату. Доусон вскочил с постели. Даже сейчас в ушах звенел голос Клары, которая выкрикивала вслед его имя, пока Доусона волокли по коридорам и дальше через