– Почему… Как…
– Как я выжил? – любезно добавил старик. – Я тоже кое-что привез из своей злополучной экспедиции, форму проклятия, не столь развитую, как у Габриэля, но которая, несмотря ни на что, дала мне силы пережить мои раны. Я издали стал свидетелем смерти Жюстиньена де Салера, того первого Жюстиньена де Салера, и точно так же я слушал, притворяясь спящим, его разговоры с Эфраимом, с Мари…
– И вы не попытались его спасти? – возмутился молодой офицер.
Это расходилось с тем, что он узнал о старом маркизе. Вернее, о Венёре, который взял личность маркиза. С момента своего возвращения тот неустанно трудился, чтобы помочь самым слабым, облегчить страдания окружающих… Жан Вердье больше ничего не понимал. Старик вздохнул.
– Не мне было его оправдывать. Мы доставили его на остров, доставили их всех на остров, чтобы они предстали перед судом: Франсуа, Жонас, Эфраим, Томас Берроу и он. Таких, как они, судят сущности, более могущественные, чем наши человеческие голоса. И, если надо, выносят приговор.
– За что? – повторил Жан.
Старый маркиз выдержал его взгляд и ответил, выделяя каждое слово:
– Потому что в юности у меня был брат. Конечно, у нас были разные отцы, но для меня это не имело значения. Он и мой дедушка были моей единственной семьей. Наша мать… умерла в нищете после того, как ее опозорил, а затем бросил местный сеньор. Дедушка стал лжесолеваром, чтобы прокормить нас. Именно он научил меня читать, а еще мне посчастливилось учиться у священника, который обнаружил у меня таланты и пожалел. Я намеревался устроить себе другую жизнь в Новом Свете и пообещал младшему брату и дедушке, что заберу их к себе, когда обоснуюсь там. Моего брата звали Салон.
Голос старого ботаника чуть дрогнул на последнем слове, как будто он слишком долго не произносил этого имени и его голосовым связкам пришлось заново к нему привыкать, заново узнавать эти некогда знакомые звуки. Жан Вердье застыл в изумлении, потрясенный этим последним откровением.
Салон. Мертвый лжесолевар, затерянный в памяти Жюстиньена – настоящего Жюстиньена, поправил себя Жан. Он также был младшим братом этого старика – тем, ради кого он перевернул свою жизнь.
Венёр, скривившись от боли, с трудом поднялся со своего места. Его худое, узловатое тело немело от стольких часов сидения на жестком стуле. Он схватил свой костыль, и звук удара дерева о пол заставил молодого офицера подпрыгнуть на стуле.
– Кто разработал этот план?
– Мари, конечно, – ответил Венёр, собираясь сдвинуть штору. – Мари много путешествовала по этому миру и, я не сомневаюсь, за его пределами. Именно она свела нас вместе, Пенитанс, меня и, конечно, Габриэля. Пенитанс – чтобы увести корабль с курса, Габриэля – чтобы свершить правосудие, и меня… наверняка, чтобы сохранить немного здравомыслия… Я не знаю, как она нас нашла. Однажды она призналась мне, что разговаривала с призраками. Это, возможно, что-то объясняет. Именно она поговорила с нужными людьми, подкинула им правильные мысли там, где это было необходимо, и подмазала несколько лап, чтобы Жандрон подумал о нас, чтобы мы все оказались на одном корабле с нашими приговоренными.
Стоило отодвинуть бархатную штору, как сквозь ставню в комнату пробился луч света. Жан понял, что наступил рассвет. Шторм утихал.
Венёр открыл ставню, и бледный свет упал на большой портрет Жюстиньена, который висел на стене. У портрета оказались голубые глаза, в то время как у старого маркиза они были коричневыми с зелеными вкраплениями – глаза цвета подлеска. Он взял со стола очки, поправил их на носу и пошел нагреть воду для кофе. Мир вокруг Жана Вердье обладал той нереальностью, которую бессонная ночь придает утру.
– Как вам удалось занять место Жюстиньена? – спросил он. – Жандрон, по крайней мере, должен был догадаться.
Венёр расправил затекшие плечи.
– К тому времени, когда я вернулся в Порт-Ройал, всё изменилось. Англичане силой и жестокостью очистили свою часть Акадии от потомков французов. Это было Великое Потрясение, и среди этого хаоса мой случай не привлек особого внимания. Когда я вернулся в Бретань, большинство людей, кажется, почувствовали облегчение от того, что у них появился преемник моего отца, особенно учитывая, что я оказался гораздо менее развратным, чем он.
При этом упоминании о разврате Жан Вердье внезапно оживился:
– Вы должны рассказать правду! – воскликнул он. – Вы невиновны в том, в чем вас обвиняет Революционный трибунал. С тех пор как вы стали маркизом де О-Морт, вы несли только добро окружающим. Если судьи узнают, что вы не дворянин…
– Нет-нет, я виноват, – перебил Венёр, высыпая кофейный порошок в кипящую воду. – То, что я делал… помогал ремонтировать крышу, давал еду беднякам… я делал потому, что мог себе это позволить, и для меня это было легко. И своими добрыми делами, как говорят священники, только отсрочил бунт здесь, в меру своих возможностей. Я помог несправедливой системе просуществовать немного дольше, одновременно отведя себе хорошую роль. Благотворительность – это не справедливость, и я заслуживаю осуждения. Если только быть честным с самим собой. Потому что я верю в Революцию.
Жан Вердье снова растерялся.
– Но… вы вчера вечером говорили… что я не смогу отправить вас в Нант… Но как?..
Не торопясь, Венёр налил две чашки кофе и протянул одну молодому лейтенанту. Затем прислонился к стене и с удовольствием сделал глоток. На улице кричала чайка.
– Почти сорок лет назад в Ньюфаундленде я не должен был стрелять в Пенитанс, – спокойно признался он. – Мы заключили договор о поддержке друг друга. – Он сделал еще глоток и продолжил: – Но Пенни… Мари питала к Пенни особую привязанность и считала ее почти своей дочерью.
– Мари мертва, – здраво заметил Жан. – Конечно, если ваша история в этой части правдива.
– Это все правда, – заверил его ботаник. – Вендиго вырвал горло Мари, и я сам прикрыл ее труп травой и мхом. Хотя не думаю, что это помешает ей вернуться.
– Вы хотите, чтобы она вернулась, – с удивлением догадался Жан. – Даже если это означает ваш конец.
Намек на улыбку скользнул по измученным губам старика:
– Мне бы хотелось увидеть ее еще раз, – признался он без тени смущения. – Я не знаю, было ли это… любовью… то, что нас связывало. Без сомнения, я был для нее более удобным, чем кто-либо еще, и отчасти привлекал ее. Но для меня с тех пор ни одна женщина не