Жан откинулся на спинку стула:
– Это не оправдывает всего.
Маркиз вздохнул и продолжил:
– Алгонкины говорят, что первые люди в самом начале мира были сотворены из камня. Но потом создатель обнаружил, что им не хватает чувств, потому превратил их в песок, а новых людей сделал из дерева… И порой… чем старше я становлюсь, тем больше у меня возникает ощущение, что мы по-прежнему остаемся каменными. Мы все из камня, который кровоточит.
Жан не знал, что ответить. Он попытался, как мог:
– Мне бы хотелось, чтобы наше правосудие хоть изредка было менее проворным.
Он жевал кусок галеты, пытаясь восстановить самообладание. Сухая пластинка по консистенции напоминала песок и имела привкус пыли и предательства. Жан пытался сосредоточиться на этой пище, но без особого успеха. Он слишком живо чувствовал на себе внимание старого маркиза, который, судя по его взгляду, не столько упрекал, сколько забавлялся с Жаном. Неужели Жюстиньен был твердо уверен, что кто-то до конца ночи вытащит его из этой башни, несмотря на океан и бурю? Или же обрел ту превозмогающую отчаяние отрешенность, которую можно наблюдать в застенках Тампля[29]?
– Правосудие… – вздохнул де Салер, рассматривая блики в джине, как будто искал в них ответы. – Когда-то давно, не буду вам врать, я убедил себя, что нахожусь на правильной стороне. Или, возможно, просто искренне поверил в это. Очертания наших мотиваций размыты, в том числе для нас самих. Особенно для нас самих. На периферии нашего сознания лежит туман, как на побережье Бретани, как на озерах Ньюфаундленда… Иногда, еще при нашей жизни, туман внезапно рассеивается, и нам приходится столкнуться лицом к лицу с тем, чем мы являемся на самом деле.
Жану было трудно продолжать говорить. Кончиками пальцев он смахивал крошки, которые попали на этот мех, на эти длинные, слишком мягкие волоски, привезенные маркизом из другого конца света, которые свидетельствовали и о дикости природы, и о жестокости людей… Ньюфаундленд вторгся в башню, в высокую комнату в форме полумесяца. Жан был уверен, что стоит ему поднять глаза, и он увидит, как засохший лишайник в рамке, бледный, похожий на ведьмины лохмотья, оживает и тянет свои лоскутки из-под стекла к темному потолку и кривому полу. Снаружи он слышал уже не бретонский шторм, а ливень в северном лесу. Его трясло даже под меховой шкурой. Обычно он не был таким впечатлительным. Возможно, этим вечером на него так влияли голод и усталость? Приближающаяся ночь и речь старика? Жан ощущал рядом с собой всех призраков прошлой экспедиции. Мари и ее изъеденное тенями лицо под треуголкой, хрупкую, босоногую Пенитанс с суровыми чертами лица и туманными глазами, ее отца, пастора Эфраима, с растертыми докрасна ладонями, Габриэля, погруженного в молчание, Венёра, чье длинное пальто с бахромой развевалось, как крылья баклана… И молодой Жюстиньен тоже был здесь и наблюдал из лакированной рамы картины. Молодого Жюстиньена с его гладким лицом и нетвердой моралью сегодня не существовало, как и всех тех, чьи трупы давно смешались с грязью Нового Света. Старый маркиз предупредил, что этой ночью они отправятся в страну мертвых. И теперь Жан был уверен, что к концу экспедиции в живых останется только один.
Почему же тогда, несмотря на это, Жан захотел продолжить путешествие? Услышать конец истории? Вопреки своей воле он произнес:
– Так что же произошло дальше?
– Пастор, – ответил маркиз. – Пастор умер следующим.
14
Ньюфаундленд, 1754 год
Пенитанс танцевала. Ее босые ноги ступали по земле и мху, и казалось, над ней сгущаются черные тучи. Девушка привязывала своих кукол к большим веткам, торчащим из земли, а затем поджигала. И на стволах деревьев отпечатывались силуэты в пламени. Пастору становилось все хуже, он заметно терял в весе и каждую ночь кричал во сне, потому что ему снилось, будто он горит. Ел он мало, все, что проглатывал, возвращал с рвотой. Священник полностью погрузился в чтение Библии и даже позаимствовал у Венёра один из его графитовых карандашей. Каждый вечер он что-то писал на страницах при свете костра. Во время дневного перехода, не переставая, бормотал молитвы, и, вероятно, они были услышаны, поскольку то, что он еще держался на ногах, воистину было чудом. Однажды Венёр вынужден был взять Эфраима за запястья, чтобы он перестал тереть руки о камни. Ладони пастора уже были покрыты ссадинами и царапинами. Последовал короткий спор, горячий, но приглушенный. Жюстиньен не разобрал его подробности, но был уверен, что священник сообщил Венёру, что видит на своих руках.
В тот день около полудня они сделали небольшую остановку, чтобы передохнуть и чтобы Мари смогла сходить на охоту, так как еда уже заканчивалась. Жюстиньен собирался воспользоваться случаем и поспать несколько часов, когда к нему подошел Эфраим.
– Я вижу лица на деревьях, – прошептал ему пастор. – Как Берроу перед тем, как… – Потом взглянул на молодого дворянина и догадался: – Так он тебе тоже об этом говорил, верно?
«Да, когда собирался меня убить», – подумал Жюстиньен, но уточнять не стал и просто кивнул. Внезапно пастор взял его под руку. В тулуп де Салера уткнулась крючковатая рука священника, и он тут же ощутил в горле сладковатый душок— всё тот же запах смерти, который волнами возвращался к нему. Все инстинкты Жюстиньена кричали, требуя высвободиться, но он сдержался. Он так и не понял, почему священник решил довериться ему, простил ли предательство или это уже не имеет значения. Или же всё было прозаичнее: Жюстиньен оставался последним, кто еще терпел откровения Эфраима.
Пенни танцевала, не прячась, всего в нескольких шагах перед ними, а Габриэль восхищенно смотрел на нее. Чуть в стороне Венёр что-то рисовал в своем блокноте. Чепчик девушки соскользнул с ее головы и повис на концах локонов, как бесполезная плацента.
– Кто она? – Жюстиньен не смог удержаться, чтобы спросить. – Ее мать не была вашей женой, верно?
Эфраим согнул спину.
– Ее мать была ведьмой. Я был совсем молодым священником, когда мы приговорили ее к смерти.
Пастор упрямо смотрел себе под ноги, словно никогда не видел ничего более интересного, чем муравьиная тропа, проходившая возле них. Жюстиньен снова мягко спросил его:
– Это было в Тринадцати колониях, не так ли? Марсовой Жонас говорил, что узнал ваш акцент, вы же родом оттуда.
– Массачусетс, – подтвердил пастор, одним движением сгребая траву и отгоняя насекомых. – Мы были небольшой общиной, принявшей решение поселиться как