– Он боится тебя. Эфраим, наш пастор.
– Не меня ему следует бояться, – произнесла Мари в ответ.
– Кого же?
– Собственных угрызений совести. Своего прошлого… Того, что преследует его, что бы это ни было…
– Он сходит с ума, – продолжал Жюстиньен доверительным тоном. – Он уверен, что мы находимся… в чем-то вроде лимба, преддверия ада. Что мы все уже мертвы.
– Он тебе в этом признался, зачем? – спросила Мари.
– Возможно, у меня такое лицо, которое внушает доверие? – предположил Жюстиньен.
Он открыл глаза и одарил путешественницу совершенным выражением невинности. Она удивленно подняла бровь.
– Ему нужно было поговорить, – заключил Жюстиньен, – а я один не спал.
– Плохие сны?
– Не те, что мне нравятся, – поморщился он.
Мари сняла рыбу с огня и разделила ее между собой и молодым дворянином.
– Люди моей матери считают, что умершие возвращаются во сне. Но это не обязательно угроза.
Жюстиньен проглотил кусок.
– Люди твоей матери? Гуроны?
– Гуроны между собой называют себя вендатами, – поправила путешественница. – Моя мать была алгонкинкой.
– Отсюда палица у тебя на поясе?
– Я выиграла ее в карты у другого путешественника, который сам ее раздобыл… Честно говоря, я не знаю где. Кстати, я играю намного лучше тебя. А палицу держу при себе, потому что она усиливает мой образ.
Огонь зажег новые отблески в ее почти черных глазах, выделил более темные пятна на смуглой коже, подчеркнул излом на носу.
– Мы, путешественники, все рассказываем истории.
В ее устах слово «путешественник» обозначало не только тех, кто странствует по Новому Свету и торгует пушниной. Оно вернуло себе первоначальный, более широкий смысл.
– Мы рассказываем свои истории, даже не нуждаясь в словах. Ведь путешествия меняют и преображают нас. Со временем мы повсюду несем с собой горизонты, к которым стремились. Они отражаются в наших глазах, в морщинах на наших лицах, в поношенных плащах и шрамах на нашей коже. И мы так играем, нужно честно это признать. Ты сам мне об этом говорил, это было в твоих планах на будущее, как раз перед смертью лейтенанта.
Жюстиньен взял еще один кусочек лосося, который оставил след сажи на его губах. Этот спор несколько дней назад, когда еще шел снег, несомненно, стал началом всего. Эти отношения с путешественницей были совсем не дружескими и далекими от этого. Концом гарпуна она машинально ткнула угли.
– Истории странствовали по миру задолго до нас. Одна из них, как и моя палица, появилась неизвестно откуда. Тот, кто рассказал мне ее, тоже был полукровкой, пришедшим с равнин. Возможно, она досталась ему от местного племени. В ней шла речь об охотнике, который отправился в мир мертвых, чтобы найти там свою любимую. Он ехал, пока его конь не пал от изнеможения, затем шел, пока его одежда не разорвалась в клочья и пока у сапог не отпали подошвы. Он пересек равнины и леса, огромные озера и вечный лед. Спустился в земные глубины и снова поднялся по яркой звездной дороге. Наконец наступил тот день, когда он, измученный, в жалких лохмотьях, прибыл в царство мертвых. Он обратился к своим предкам, и те разрешили ему уйти вместе с женой при условии, что он никогда не прикоснется к ней. Они вернулись на равнину. Вероятно, прожили несколько лет. Однажды зимой мужчина непроизвольно смахнул со щеки жены снежинку. Его пальцы оставили на коже красавицы серую отметину, похожую на след золы… Его красавица исчезла, как дуновение ветра, оставив ему в качестве последнего воспоминания лишь пепел на руках.
Звездная дорога… Именно об этом говорила Жюстиньену Мари несколько дней назад. Он вспомнил слова марсового Жонаса вскоре после кораблекрушения. Сегодня они звучали удивительно пророчески. С тех пор как они застряли на острове, им так и не удавалось увидеть звезды. Возможно, сегодня вечером это изменится.
Мари наклонилась к Жюстиньену.
– У тебя здесь пепел.
Кончиком большого пальца она провела по его губам, стирая угольный след. Жюстиньен едва заметно потянулся к Мари, но этого было достаточно, чтобы она поняла его желание. Казалось, время замедлилось, и большой палец Мари задержался на его губах, в его дыхании. Молодой человек едва осмеливался дышать. От всех возможностей, которые открывались перед ними, начала кружиться голова. Он потерялся в черном взгляде Мари, в котором отблески пламени не желали угасать. Ветер усилился, накрывая солнце серыми облаками, словно пеленой. Лишенная своего хрупкого блеска, весна снова стала тусклой.
– Уже поздно, – сказала Мари приглушенным голосом. – Нам следует вернуться в лагерь.
Она медленно, словно с сожалением, отстранилась.
Затем поднялась на ноги, вытерла гарпун о юбку. Жюстиньен поднял на нее глаза, не скрывая своих эмоций. Мари поправила треуголку и просто заметила:
– Ты… интересный. Я была бы не прочь встретиться с тобой при других обстоятельствах. Я так думаю.
– К черту обстоятельства! – возмутился молодой дворянин. – Мы одни посреди небытия, и ни пастор, ни этот проклятый ботаник нас сейчас не осудят. Что нам мешает…
– Твой энтузиазм меня тронул, – с полуулыбкой заверила Мари. – Но не всё так просто. Давай одевайся, мы возвращаемся…
В следующую ночь, несмотря на все усилия, Жюстиньену не удалось заснуть. Он был сильно взволнован и в конце концов присоединился к пастору у костра, которого по неизвестной причине Мари поставила стоять на страже еще на одну смену. По крайней мере, пастор поклялся на своей Библии, что не будет нападать ни на кого до рассвета.
Когда Жюстиньен приблизился к Эфраиму, тот демонстративно отодвинулся в сторону, потирая ладони о бедра.
– Ты предал меня, – заявил он молодому дворянину.
– А вы хотели, чтобы я солгал, преподобный? – без колебаний ответил Жюстиньен.
Священник еще больше замкнулся в себе и принялся еще энергичнее