Только двое подростков, Габриэль и Пенни, казалось, были избавлены от кошмаров. Неужели благодаря своей молодости и своей невинности? Жюстиньен почему-то в этом сомневался. Габриэль носил на шее кулон с пурпурным птичьим пером – пером красного кардинала. Украшение, сделанное руками Пенни.
Дождь не прекращался и тогда, когда выжившие покинули берега озера и снова направились в лес. Жюстиньен обращался мыслями к прошлому, словно к защитному талисману, вспоминая о временах до Акадии, до Порт-Ройаля, об огнях Парижа. В памяти всплывали салоны, освещенные сотнями свечей, итальянские ликеры, ударявшие в голову, пламенные дискуссии о политике, религии, морали и мире… В то время доход молодого дворянина сводился к небольшой ренте, которую выплачивал ему отец, старый маркиз, в обмен на клятвенное обещание никогда больше не ступать на землю Бретани. На самом же деле жил он главным образом благодаря щедрости своих покровителей. Уже тогда он слишком много тратил на азартные игры, на помады и костюмы, чтобы поддерживать видимость благополучия, что открывало перед ним двери и позволяло сидеть за столами, которые в противном случае стали бы для него недоступны. Его приглашали на спектакли. Когда ему более-менее позволяли средства, он баловался книгами. В те времена Париж, по мнению всех приезжавших туда, был вечным праздником разума и чувств, миром, где смешались искусство, наука и элегантность. На бульварах фокусники устраивали балет из искр с помощью одной диковинной новинки, называемой электричеством. Запах пороха смешивался с ароматом кофе. Астрономы изучали пути звезд. В театре французские комедианты, по словам Мариво[24], подвергали сомнению непостоянство в любви. Даже зимой светлая одежда, расшитая листьями и цветами, напоминала прекрасную весну. Философы критиковали произвол короля и церкви. Жюстиньен научился искусству вести разговор на грани богохульства, приберегая свои самые шокирующие реплики для общества, где они никогда не привели бы к вызову на дуэль. Он преуспел в этой игре. Единственным его пристанищем был чердак под крышей на Руа де Сисиль, где зимой было холодно, а летом душно. Спал он преимущественно не в своей постели. Ел фрукты и миндальное печенье на богатых собраниях, куда его приглашали. Случалось, что из-за отсутствия приглашений оставался голодным.
В те времена это был лишь временный голод – не нынешний неумолимый, изнуряющий, преследующий на каждом шагу. Жюстиньен всегда хорошо умел вытеснять из своего сознания то, что мешало ему в реальности. Уже в Париже ему удавалось не замечать голода – того, что был намного хуже, чем его собственный, – того, что опустошал улицы столицы. Рассеянно он слушал, раскусывая миндаль, долгие дискуссии о беззаконии и особенно отказывался находить связь с тем, что выгнало его из Бретани. Он вообще больше не хотел думать о Бретани. Однажды у Пон-Нёфа[25] Жюстиньен издали наблюдал арест стражей нескольких юношей; они были моложе его, но одеты хуже. Он стоял перед ювелирной витриной «Маленького Дюнкерка», украшенной золотом, хрусталем и цветной эмалью. Мальчики, задержанные как бродяги, скорее всего, были подмастерьями или слугами. За них пытались заступиться прохожие, но без особого успеха. Заключенные в итоге заканчивали свои дни в Главном госпитале[26] или же, по слухам, в одной из армий, потрепанной на королевских войнах. Других отправили заселять колонии Франции, причем независимо от их на то желания. Жюстиньену несколько раз приходилось видеть и аресты детей, игравших возле Ле-Аль[27] или Пон-Нёф. Он уходил до того, как ситуация обострилась. Иногда толпе удавалось спасти пострадавших. Случалось, что участников беспорядков сажали в тюрьму или вешали. Жюстиньен также избегал улиц, где хозяева били или клеймили слуг, которые осмеливались требовать жалованье с излишним озлоблением. Бедность в те времена была для Жюстиньена другим миром, который он никогда не исследовал по-настоящему, будучи уверенным, что его отец всегда поможет ему в трудной ситуации, несмотря на их разногласия. Он считал, что никто не придет, лишь бы силой увезти его в эти далекие страны, где отверженные из Европы пересекались с дикими племенами, о которых так много говорили философы.
Однажды в свой последний майский месяц в Париже Жюстиньен оказался в толпе на острове Сен-Луи в первое утро того восстания, которое более недели гремело по всей столице. Он уже был пьян. К счастью, в тот день на нем не было парика и одет он был в свой худший наряд. Оставаясь все чаще без гроша в кармане, накануне вечером он напился среди сброда в трущобах на улице Нев-Сен-Совер и планировал зайти домой, чтобы вернуть себе приличный вид, когда его увлекла за собой толпа. Давка подхватила, как волна, а он позволил ей нести себя. В этом движении было нечто неизбежное, напоминавшее приливы равноденствия в Бретани. Возможно, в глубине души Жюстиньен хотел посмотреть, куда это его приведет. Возможно, просто устал от собственного обыкновения избегать внешнего мира. О последующих событиях у него остались весьма смутные воспоминания. Воспоминания о криках, поте и гневе, о едком запахе несправедливости и грязи, о нечистотах, скопившихся в углах улиц. Стража атаковала толпу, пронзая штыками ряды и плоть бунтовщиков. Толпа беспорядочно потекла обратно. В давке Жюстиньен ударился об арочный пролет и потерял сознание.
Очнулся он в сумерках. С больной головой вернулся в свою квартиру. В фонтане у позорного столба Ле-Аль женщина стирала одежду, явно окровавленную во время беспорядков. Жюстиньен, сам не зная почему, подумал о ночных прачках, тех вечных мойщицах, которые в его родной провинции предвещали будущую смерть. Остроконечная крыша позорного столба бросала на площадь тень обвинения.
Спустя годы в Ньюфаундленде на берегу озера под моросящим дождем, размывшим поверхность озера цвета драгоценных камней, Пенитанс стирала окровавленную рубашку своего отца. По