Будучи большим противником фотографий, Дин всегда с большой неохотой соглашался на фото- и видеосъемку. Но в этот день он сам попросился в кадр: сфотографировался со мной, с дочкой, с нами обеими. Он сделал это бесчисленное множество раз и просил “щелкнуть” еще и еще.
Вид у нас троих был возбужденно-радостным, но я предчувствовала и знала, почему он решился на фотосессию – и от этого в горле стоял ком, и сердце безжалостно щемило.
Те снимки из осеннего парка стали нашими последними семейными фотографиями, снятыми при жизни мужа.
В этот же вечер Дин и Ванесса накупили много сладостей и потешили себя вволю: мороженое нескольких сортов, милкшейки и пару тортов. Приехав домой, оба сели за стол и под “Русское радио” стали с упоением поглощать лакомства.
Через 4 дня мы сидели в кабинете у онколога. На этот раз я попросила мужа разрешить присутствовать вместе с ним – он согласился, но категорически запретил что-либо спрашивать.
– Если мне суждено умереть, я не хочу знать ни точный диагноз, ни прогноз, ни дату смерти. Пожалуйста, сделай мне одолжение, ничего не спрашивай у врача.
– Хорошо, дорогой, не буду.
Молодой специалист разложил по полочкам коварный диагноз и объяснил дальнейший план обследования и лечения. Дин не успел его предупредить умолчать детали и расстроился, услышав подробности, о которых не хотел знать.
– Если это то, о чем мы думаем, то есть рак кишечника 4 стадии, вам предстоит тяжелая, агрессивная химиотерапия из множества сеансов. Но пока не будем загадывать, – сказал онколог, заглянув в журнал, зажатый в руке. – Окончательно мы распишем план после биопсии. Но я более чем уверен, что это онкология. Если это не она, я очень удивлюсь, – завершил речь молодой доктор.
Почему-то его оглушительный вердикт не прозвучал страшнее, чем это было в первый раз. Слова врача нас уже не шокировали: наверное, так чувствовало бы себя живое существо, если в него забивали гвоздь – самая сильная боль была при первом втыкании железа в плоть, а все последующие не были больнее первого. Хотелось поскорее избавиться от ржавого железа в теле и принять меры по его удалению.
В те три недели, оставшиеся до взятия биопсии, которая должна была окончательно определить злокачественность опухоли, мы с Дином решили, что он немедленно уйдет с работы и начнет оформлять инвалидность. Проблем со страховой компанией не возникло – именно они в последующем взяли расходы на себя: по крайней мере, обещали покрыть 100%. Им лишь нужно было подтверждение онкологического диагноза, что муж и предоставил позже.
Три недели тянулись невыносимо медленно. Я поругивала остановившееся время, сокращавшее жизнь мужу, но оно не двигалось: по-видимому, врачи не нарушали график приема одних пациентов в угоду другим и не могли взять кого-то раньше назначенного срока.
В эти недели состояние Дина заметно ухудшилось: с каждым днем он таял на глазах. Конвульсивные, непрекращающиеся приступы кашля были настолько тяжелыми, что выворачивали наизнанку и вызывали рвоту и потерю сознания так, что наутро муж сильно терял в весе. К симптомам добавились изжога, пожелтение кожи и сильный зуд; прописанные врачами таблетки и сиропы не помогали. Мой бедный муж молча страдал, не проронив ни единой жалобы.
Время тянулось бесконечно, я не помню, чтобы три недели длились настолько долго: по ощущениям они были сродни году. Мы ждали дня биопсии и молились богу.
Наконец, настал долгожданный день. Биопсия печени – это целая операция с полным сбором анализов и наркозом. В обратный путь муж не смог бы рулить, поэтому к онкологическому госпиталю Северной Каролины нас подвезла старшая дочь, которая вне драм проявляла себя довольно дружелюбно. С этого дня я начала сильно жалеть, что не вожу машину, но теперь не могло быть и речи о водительских курсах: я нужна была мужу каждую минуту рядом.
Мы сидели у дверей отделения в ожидании вызова. Онкодиспансер, на мой взгляд, оставался единственным переполненным посреди пандемии медучреждением: разумеется, эта коварная болезнь никого не спрашивает, а неожиданно приходит. Вокруг были люди всех возрастов, цветов кожи и состояний здоровья: некоторых везли в инвалидной коляске, другие передвигались на костылях в сопровождении партнера, а кто-то пришел один и так же, как мы, ждал очереди. У всех на лицах были одноразовые маски. Я тоже привезла Дина в кресле на колесах. Из-за слабости в ногах и теле ему было трудно передвигаться самостоятельно.
Я разглядывала людей в очереди и проникалась сочувствием к судьбе каждого из них: “Вот пожилая пара, сколько им, по 70? Наверное, вместе прожили больше 40 лет – и внезапно их настигло печальное известие. Как они его восприняли? Вероятно, были в шоке. А вот человек с ногой в гипсе, его везет в коляске дама… жена, наверное. У них двойная печаль – что-то с ногой, да еще и онкология примешалась, а может быть, все взаимосвязано. А ухаживать за мужем с ногой в гипсе, пожалуй, тяжело… А вот совсем молодая девушка сидит, что же с ней случилось? Может, ждет кого-то? Так и есть, к ней подошел такой же молодой парень. Так кто из них болен? Кажется, девушка, так как парень оберегает ее и все время подходит к ресепшн что-то уточнить. В основном все в очереди сидят пожилые, лет этак за 60–70, и мы с Дином примешались, средние…”
Никогда прежде я не задавалась вопросом: а что у этих людей творится в душе, как они себя чувствуют и как восприняли страшную весть о смертельном недуге?
У профессиональных медиков, круглыми сутками проводящих время с пациентами, развивается равнодушие к чужим болезням, без наращенного слоя толстокожести не сможешь трудиться в больнице. К медикам относилась и я, а теперь находилась с пациентами по одну сторону баррикад, и сердце невыносимо щемило за каждого из них.
Вскоре из хирургического отделения появилась темнокожая медсестра в синей униформе и желтой одноразовой маске, закрывающей пол-лица. Взглянув на лист бумаги в руке, она громким голосом объявила: “Мистер Адамс, Дин”. Мы с мужем ринулись на зов.
Я покатила кресло вслед за медиком по длинным коридорам отделения, в конце которого указали на узкую палату за тяжелыми двойными занавесками. Там Дин переоделся в оставленный одноразовый халат и лег на приготовленную функциональную кровать на колесах. Через 10 минут его укатили на операцию.
Я осталась сидеть одна и отдалась думам. Происходящее воспринималось как некий сон, который скоро закончится: больница, медики в белых халатах, лежащий, беспомощный муж.
“Это не