Он матери Мина звонит сразу почти, едва озвучивает свое желание попрощаться. Та трубку подхватывает после второго гудка, говорит что-то, говорит, а Мингю не хочется ее прерывать, но он все-таки делает это. «Да, я дома. Бабуля тоже. Приезжай, конечно», – слышит в ответ и не может сдержать облегченного вздоха.
А теперь он сидит в такси, вжимает пустую ладонь в обшивку сиденья и понимает, что не так должны прощаться люди, которые жизни друг без друга не видят. Не так они должны проводить последний день вместе – по разные стороны баррикад, реки, континента, миров. Вселенной.
Мингю вгрызается взглядом в затылок Чонхо, не замечает даже, что его рука сама скользит дальше и хватает чужую. Чонхо не вздрагивает, не оборачивается. Только молча сжимает его ладонь в ответ.
– Ты плохо выглядишь, – с порога говорит мать. – Опять приболел?
– Просто не выспался и устал. Осень, момсаль[7], ты знаешь, как это бывает, – через силу улыбается Мингю, пытаясь отогнать от себя картину, как он стоит в ванной и в попытках скрыть неестественную бледность намазывает на лицо тональник, который явно принадлежит Мину. Не помогло.
– Почему вы не на занятиях?
– Отменили, – с ходу врет Мингю, – да и хорошо. Выдалось время к вам заехать.
Мать Мина качает головой и расстроено вздыхает – явно недовольна тем, насколько прибито он выглядит. Он может ее понять – ему самому не нравится это осунувшееся лицо в зеркале. А ведь казалось всегда, что хуже не станет.
Чонхо молчит, улыбается только изредка: когда из гостиной выходит бабушка, после крепко обняв их обоих; когда их усаживают в столовой, Чонхо молчит. Мингю – рассыпается в пыль. Мингю смотрит на мать, которая его, но в то же время нет, Мингю помогает бабуле, когда та возится с посудой, он сам достает приборы, едва не выронив их по пути, но никто не замечает.
Мингю – рассыпается, распадается, растворяется. Он смотрит на проекции людей, которые когда-то были самыми важными в его жизни, но затем безвозвратно исчезли, обратившись прахом, он рассматривает черты их лиц, будто впервые видит и не узнает совсем, а на самом деле пытается впитать в себя каждую эмоцию, чтобы никогда не забывать. Мингю смотрит на Чонхо, который мягко улыбается на любой адресованный ему вопрос, который взглядов прямых избегает, но все равно внимательно наблюдает, потому что знает, что Мингю в любой момент может шлепнуться.
Он глядит на Чонхо, и будто бы каждая новая секунда, каждый вздох заранее наполнены смыслом.
Сможет ли он так же потом?
(Этих чувств так много, что на них, как на вечном огне, можно будет бесконечно жить, ведь правда?)
Все, во что он верил раньше, обратилось пустым звуком.
– Вы такие молодцы, – бабуля с размаху шлепает ложкой, наваливая Мингю еще риса, – что заехали. А то все учеба, вечеринки, девки всякие.
– Матушка! – возмущаются ей в ответ.
– А что? Ты на них глянь, у них молодость через задницу ветром свищет, но они все равно время на нас нашли, молодцы же.
Мингю не выдерживает и начинает смеяться. Откладывает ложку и едва не хохочет, низко склонив голову. Понимает вдруг, что это не смех вовсе, а приступ истерики, которая слезами собирается в уголках глаз. Плеча касается чужая теплая ладонь. Мингю знает, что это Чонхо.
– Простите, – он трет глаза, – просто это смешно прозвучало.
Мингю слишком долго обнимает мать перед тем, как уйти. Он жмурит глаза, дышит глубоко и чуть не срывается на каждом выдохе. Впитывает в себя знакомый запах. Мать смеется, хлопает его по спине, говорит, мол, чего ты, могу заехать на днях, чтобы ты не грустил. Где-то здесь Мингю почти взрывается. Он буквально чувствует, как срывает клапан, и эмоции вот-вот хлынут бешеным потоком, но не успевает даже гримасу сделать и, может, икнуть, потому что бабуля отвешивает ему легкий подзатыльник.
– Ишь разнюнился, – ворчит она, – нормально все будет, чего бы там у тебя ни случилось. Понял? Так что давай, втяни в себя сопли и будь мужиком.
– Матушка! – в который раз за последние пару часов слышится чужое восклицание.
Чонхо начинает смеяться, тем самым вгоняя Мингю в еще больший ступор. То есть серьезно, он стоит и ржет, неловко прикрывая рот рукой, чтобы не совсем позорно выглядело.
– Ого, хохотун какой. – Бабуля радостно улыбается. – Похохочешь у меня еще, если за этим чудом не уследишь.
Лицо Чонхо становится серьезным, а глаза разом теряют все смешинки. Он кивает.
– Не волнуйтесь. Я прослежу за тем, чтобы он был цел и здоров, потому что для меня это сейчас самое главное.
Мингю едва не накрывает глаза ладонью, потому что, черт, это не то, что следовало бы говорить в присутствии его семьи, ибо мимо оно точно не пройдет. И верно – взгляд бабушки резко меняется, становясь таким же вдумчивым, как и у Чонхо.
– Хорошо, – только и говорит она.
А потом обнимает его и тоже отвешивает подзатыльник. Мингю думает, что да. Та самая бабушка, какой он ее и запомнил. Проницательная и прямолинейная. Веселая и добрая. Если бы не она, Мингю бы здесь не было. Его бы вообще нигде не было. И он счастлив, что его воспитал именно этот человек.
(«Не губи то единственное, что является главным напоминанием того, что она была в этом мире». – «И что же это?» – «Жизнь твоя, идиот».)
Господи, о чем он только думал.
Небо над головой высокое, такое далекое. Оседает сиреневой пылью на дне легких. И не давит больше. Мингю смотрит на него из окна такси и чувствует всем своим существом, что он все еще жив.
– Они приедут через пару часов, – оповещает его Чонхо, крутя телефон в руке. – Как только занятия закончатся.
– Хорошо.
Мингю сразу понимает, о ком речь. Запивает водой горсть таблеток, которые врач успел дать ему перед уходом из больницы со словами «Принимайте по одной, если совсем плохо станет, должно помочь». А не превысил ли он этим свои полномочия? Мингю усмехается, проглатывая таблетки. Какая разница.
– Расскажешь им?
– Нет. – Он громко ставит стакан на стол.
Чонхо все еще держится стороной. Мингю – тоже. И струна, натянутая между ними, звенит каждый раз, когда кто-то из них бросает взгляд на другого. Это слишком остро ощущается, чувствуется, слышится в каждом вздохе.
Только во тьме можно увидеть звезды. Только во тьме можно увидеть свет маяка.
Мингю из тьмы вышел. Но свет видит все равно. Однажды увидев, невозможно перестать