Несколько секунд ничего не происходит. Наверное, Чонхо не сразу понимает, но как только до него доходит, дверь действительно чуть не слетает с петель – прямо как обещали.
Мингю ожидает чего угодно: что его закинут на плечо и потащат в комнату с зеркалом, что начнут кричать, ругаться, может даже по лицу втащат. Чего угодно ждет, но никак не неприятного жжения на лице, будто что-то жесткое скребет по коже. Он открывает глаза, и в этот самый момент весь мир действительно летит прямо в пропасть, потому что Мингю ни разу не видел, чтобы Чонхо плакал. Ни разу не видел, чтобы тот лил слезы градом, задавшись целью заработать себе обезвоживание.
Но Чонхо плачет. Стоит перед ним на коленях, рыдает и трет рукавом своей рубашки его лицо, пытаясь оттереть кровь, в которой он, наверное, весь перепачкан. Мингю в ступоре. Мингю хочет сказать что-нибудь, но даже не может вздохнуть для этого. И чувство такое, что не он умирает, а Чонхо. И это совсем-совсем неправильно.
Мингю тянется руками к чужому лицу и пытается вытереть слезы, но не может. Одно движение только делает и чувствует, что сейчас заплачет уже сам, потому что на щеке Чонхо остается кровавый след от его руки.
– Я понимаю, – говорят ему, – я понимаю, правда. – Голос Чонхо ломается, хрипит. Он сгребает Мингю руками, прижимает к себе, вжимаясь лбом в плечо. – На твоем месте я бы тоже решил скорее сдохнуть, чем уйти. Но я не на твоем месте, Мингю. И я не смогу жить дальше, если с тобой что-то случится.
Ткань на плече намокает; Мингю смотрит немигающим взглядом в стену, отстраненно чувствуя, как трясутся руки. Кровь из носа все еще не остановилась до конца, но он даже не может ее вытереть.
– Ты подумал о том, что будет со мной, если тебя не станет? Во всех мирах не станет, даже в другом. Ты подумал об этом? – Чонхо шмыгает носом, дергает его за рубашку на спине от бессилия.
Мингю вздрагивает. Вспоминает почему-то те часы на крыше больницы и проливной дождь. Тэёна вспоминает. Одиночество в толпе. Те месяцы беспамятства и реабилитационный центр. Сонёля и поле.
Терять кого-то в своей жизни невыносимо. И время ни черта не лечит.
– Пожалуйста, живи. И пусть ты будешь на другом конце Вселенной, пусть я больше никогда тебя не увижу, я смогу жить, зная, что ты есть, что ты существуешь – где-то там, очень далеко. И что ты меня помнишь.
Сердце ударом прознает острая боль. Краткая, молниеносная. Будто точка в конце бесконечного предложения, которое он не мог закончить несколько лет, портя страницу за страницей.
Мингю больше не чувствует пола под ногами. Он проваливается куда-то и душой, и телом словно, потому что наконец-то понимает – и понимание это дается тяжело настолько, что кровь будто снова начинает идти сильнее. Мингю зажимает и нос, и рот рукой, убивает еще не родившийся крик отчаяния в зародыше. Жмурит глаза, позволяя собравшимся в уголках глаз слезам сорваться вниз.
Он решил остаться не из-за Чонхо – он решил остаться из-за себя. Ему была невыносима мысль об уходе, ему надо было быть рядом. А сейчас он сидит на полу ванной комнаты и понимает вдруг, что нет. Он не думал о Чонхо. Он вообще никогда о других не думал – о том, каково им придется, если его вдруг не станет. Не думал, когда с крыши хотел прыгнуть, когда с катушек слетел после, не думал, когда вращался в замкнутом круге своей якобы бессмысленной жизни, не имея желания бороться. Не думал, когда решил остаться, прекрасно понимая, что подписывает этим свой смертный приговор. Мингю ведь нормально было. Потому что он не один.
(Но один потом будет Чонхо.)
Самое сложное решение, которое ты можешь принять, – это не умереть за кого-то.
Это жить ради него.
– Мингю? – Чонхо отстраняется и заглядывает ему в глаза, отводит его руку в сторону, снова вытирает рукавом кровь. Обхватывает влажными ладонями лицо и прижимается своим лбом ко лбу Мингю. – Эй.
– Хорошо, – шепчет тот.
– Что?..
– Я уйду.
Мингю будет жить.
Солнце светит ярко, стелется лучами по паркету и подбирается к ногам Мингю. Куки носится туда-сюда, пытаясь поймать солнечного зайчика на стене, и он наблюдает за ним немигающим взглядом, боясь позволить себе подумать хоть о чем-нибудь. Сегодня среда. Занятия в универе. В который Мингю не идет. Никогда уже не пойдет.
Чонхо все утро держится поодаль. Боится словно. Мингю отчасти понимает его: зная, что скоро ты утратишь нечто важное и тебе придется учиться жить без этого, ты инстинктивно пытаешься оградить себя от боли. Не хочешь сделать хуже. Не хочешь сделать больнее. Мингю знает, потому что проходил через это не один год. Мингю знает, потому что сейчас чувствует то же самое. Но в то же время – прямо противоположное.
– Я хочу попрощаться, – говорит он, все-таки поднимая голову.
Чонхо замирает, хотя и до этого казался абсолютно бездвижным. Он откладывает телефон, который все это время чернел потухшим экраном, и переводит взгляд на Мингю. Кофе на столе перед ним давно остыл, тарелка с хлопьями – нетронута.
– С кем?
– С семьей. – Мингю тянет руку к Куки, и тот сразу лижет ее пару раз. – С Сонёлем, Юбином, Тэёном. С этим миром.
Где-то в мусорке валяются две пустые коробки из-под салфеток и полотенце, почти полностью испачканное в его крови, которая до сих пор чернеет спекшимся тут и там под ногтями самого Мингю. Он думает, что любой другой человек уже давно бы умер от такого, потому что невозможно терять столько крови раз за разом, но все еще стоять на ногах – и пусть неуверенно. Он думает, что именно это и произойдет через несколько дней, если он не вернется.
(Но что, если возвращение в свой мир ничего не изменит?)
Их такси стоит в пробке почти целый час. Целый час, который Мингю мог бы обнимать Чонхо и рассыпаться на составляющие, но тот сидит, плотно прижавшись к двери, а Мингю понимает, что этот час ничего бы не дал. Им обоим страшно настолько, что других эмоций за белым