От этой улыбки все слова вылетели из головы, и я просто кивнул. Она снова взглянула на блюдо и спросила, уже тише:
– Ты это сделал для меня?
– Да, – ответил я.
Она прикусила губу.
– Почему?
Нелегкий вопрос. Как ответить? Потому что постоянно о ней думаю. Хочу, чтобы здесь, на «Ребел блю», она была счастлива. Чтобы думала обо мне так же, как я о ней.
– Просто ты говорила, что это твое любимое блюдо, – ответил я наконец. Что ж, тоже правда.
– Можно попробовать? – замирающим от восторга голосом спросила она.
– Ну конечно! – Я достал из буфета нож и передал ей, вместе с тарелкой и парой вилок. – На здоровье!
– Мама меня просто убила бы за то, что не даю пирогу постоять минутку, но…
Она отрезала кусок и положила на тарелку между нами. От пирога валил горячий пар. Ада взялась за вилку, жестом пригласила меня взять другую.
Оба мы отломили по кусочку, синхронно подули каждый на свой, чтобы остыл. Я ждал, чтобы Ада попробовала первой – хотел посмотреть на ее реакцию. Она сунула пирог в рот – и заулыбалась. Прикрыла рот рукой, прожевала.
– Отлично! – сказала она, кивнув.
Я сунул в рот свой кусочек, не ожидая, что мне понравится – однако понравилось. Пирог был теплый, хрусткий, в меру соленый… в общем, то что надо.
– А тебе нравится?
– Да, – ответил я со смешком, – смотри-ка, неплохо вышло!
– Пожалуй, даже моя мама сказала бы: «Приемлемо», – недоверчиво покачав головой, заметила Ада.
– «Приемлемо»? – Я поднял глаза к потолку. – Вот так комплимент!
– Поверь, от Талии Харт слово «приемлемо» равнозначно Нобелевской премии мира!
– Ты мне о ней расскажешь? – спросил я вдруг. Как-то само вырвалось.
Ада замерла с полным ртом и, должно быть, целую минуту молчала, уставившись в тарелку.
– Мама… очень сильная, – тихо ответила она наконец. – Ничего не боится, всегда говорит что думает. Она хорошая мама – по-своему. Не такая веселая и ласковая, как твои родные. Зато она всегда рядом, даже если этого не хочет.
– От меня она всегда ждет очень многого, – продолжала Ада, – и чаще всего я чувствую, что ее разочаровываю.
Эти слова пронзили мне сердце, словно ножом. Ада чудесная девушка, я это вижу – почему же не видит ее собственная мать?
– Она все бросила и уехала в США. Здесь начала с нуля. Всем, что у нее есть, обязана самой себе. Она мечтала, чтобы мне никогда не пришлось тяжело работать, как ей в молодости. Наверное, я всегда буду чувствовать себя немного виноватой из-за того, что следую своим, а не ее мечтам.
– Что она сказала, узнав, что ты едешь в Вайоминг? – спросил я.
– Что это пустая трата времени. Однако мои соцсети она читает внимательно. Иногда даже пишет мне и что-то хвалит. Хотя гораздо чаще ругает.
Она вздохнула, а потом добавила серьезно:
– На самом деле мама хорошая. И папа у меня хороший.
– А о папе расскажешь? – спросил я.
Ада немного подумала.
– Папа тихий, спокойный, очень любит свою работу. Людей, пожалуй, не очень. Пока я росла, он очень много работал, и чаще всего его не было дома. Но я знаю, что ради мамы он готов на все.
Я кивнул и, потянувшись к Аде через стол, взял ее за руку. Хорошо, что она мне все это рассказала. Я словно стал к ней ближе, и это радовало.
Ада не отстранилась. Вместо этого сказала:
– А теперь можно я задам тебе вопрос?
– Валяй, – ответил я.
Ее губы растянулись в улыбке.
– Почему у тебя лицо в муке?
19. Ада
Между Уэстом и мной все изменилось. Теперь, бывая вместе, мы постоянно прикасались друг к другу. Ничего из ряда вон: то задевали друг друга плечами, то он брал меня за локоть или клал руку пониже спины, отодвигая с дороги – что-нибудь в этом роде.
В Большом доме мы теперь ужинали вместе. Один раз смотрели кино, сидя рядышком на диване, и Уэст меня приобнимал.
А я не возражала.
Не понимаю, почему и как такое возможно, но мне это нравилось. Такое ощущение, словно я впервые в жизни влюбилась – совсем по-девчачьи таяла и млела, когда предмет моего обожания рядом. Это было непривычно, волновало и радовало – и в то же время казалось чем-то естественным и надежным. Будто начало чего-то такого, что не оборвется и не умрет.
Как раз об этом я думала, когда в конце рабочего дня Уэст зашел к нам (без Вейлона, как я заметила) и сказал:
– Могу я тебя куда-нибудь вывести?
Я подняла голову от телефона, оторвавшись от соцсети, в которой выкладывала фотки новых сводчатых потолков и отремонтированной ванной. Уэст был в обычной своей «униформе», как я ее мысленно называла – белой футболке и джинсах, явно находившихся на последнем издыхании; но на Уэсте эти ветхие джинсы смотрелись великолепно, словно на обложке альбома Брюса Спрингстина.
– Вывести? Из строя, что ли?
Уэст багрово покраснел, и в животе у меня забили крыльями сотни крохотных бабочек.
– Да нет, просто типа сходить на свидание.
– Э-э… – ответила я, удивленная таким предложением. – М-м…
Хотелось ответить «да», но я не понимала, что повлечет за собой это «свидание». Вдруг после него все изменится? Вдруг, проведя несколько часов со мной наедине, Уэст, как и все остальное человечество, поймет, что от меня лучше держаться подальше?
Как мой бывший муж.
Ему ведь я тоже нравилась. Поначалу. А потом перестала.
И, не знаю уж почему, я чувствовала: если разонравлюсь Уэсту, этот удар окажется куда тяжелее, чем разочарование Ченса. Хоть Ченс и выразил свое разочарование тем, что однажды ушел на работу и не вернулся, а документы о разводе прислал мне по почте.
Однако вспоминать о Ченсе и моем злосчастном замужестве сейчас точно не стоит! Не потому, конечно, что в самом факте замужества есть что-то плохое. Просто я совсем не горжусь тем, какой тогда была. Не меньше месяца после свадьбы понадобилось мне, чтобы понять: все «знаки внимания» со стороны Ченса – не что иное, как способы меня контролировать.
К сожалению, сделанного не воротишь. Вот бы сейчас вернуться в прошлое – тогда я сказала бы себе: не борись с собой, не старайся так себя подавлять, чтобы «стать нормальной»! Не загоняй себя на прокрустово ложе, не отрезай от себя все, что кажется лишним. В те дни я слишком многое от себя отрезала – и теперь с трудом приживляла эти ампутированные части личности назад.