Публицист Формер, покидая Родину, пребывал в умильном, слёзном состоянии. Синяя краска на его целлулоидном черепе проступала всё обильней. Формер убегал в туалет, старался смыть нездоровые синие пятна, намыливал голову, смывал мыло горячей водой. Синевы становилось больше. Пятна обретали очертания океанов, и череп Формера всё больше напоминал глобус.
— Это вопрос времени, господин Формер, — холодно успокаивал Светоч. — В Сальвадоре вы будете есть много фруктов, станете пить знаменитый сальвадорский ром. Синяя краска станет вытапливаться из пор, и на вашем черепе станут проступать очертания континентов. Цивилизация океанов уступит место цивилизации суши.
— Да, да, понимаю, — Формер смывал с головы мыльную пену. — Атлантические ценности уступят место традиционным ценностям.
— Нам надо торопиться, господин Формер. Самолёт не может ждать.
— Да, да, я понимаю, строго по расписанию. Но прежде, чем мы расстанемся, я хотел бы поведать вам историю, из которой вы узнаете, что мне всегда были не чужды «традиционные ценности».
— Поведаете по пути, господин Формер, — Светоч выпускал Формера из номера в коридор.
— Это было в Париже… — Формер шёл по коридору, не замечая чудесных акварелей. — О, Париж, благословенно время, весна, бархатные тёплые сумерки, утки в Сене у Нотр-Дам-де-Пари. Этот незабываемый парижский запах женских духов и дорогих табаков на бульваре Капуцинов. Я попал на русское кладбище Сен-Женевьев-де-Буа… — Они шли по зимнем саду, среди пальм, олеандров и розовых орхидей. Формер не переставал говорить: — Дорогие русскому сердцу могилы. Цветущая сирень. Я бродил среди могил, читая имена. Бунин, Гиппиус, Мережковский, Сомов, Коровин. Я вспоминал стихи, картины, думал, что неужели и мне суждено умереть на чужбине, далеко от русских снегов, колоколен, чудесного оканья вологодских старух? — они шли в стеклянной галерее, и Аполлон у замёрзшего пруда небрежно накинул на плечи горностаевую мантию. — Уже тогда я горевал о традиционных ценностях. Я стоял у мраморного креста, на могильной плите было начертано имя: «Генерал Николай Семёнович Саблин». Я старался представить себе этого, изнурённого походами генерала, умершего на чужбине. В чёрном мраморе креста была вырезана небольшая ниша, и в этой нише стояла бронзовая литая иконка. Николай Угодник, небесный покровитель усопшего генерала. Не знаю, что со мною сталось. Мне захотелось взять эту иконку, отвезти в Россию и поставить в какую-нибудь русскую церковь. Я взял иконку, сунул в карман и покинул кладбище… — Они вошли в проход, облицованный розовым гранитом. Формер оборачивался к идущим следом Светочу и Лемнеру и торопился досказать. Его взволнованный рассказ был похож на исповедь: — Вечер и ночь я провёл в увеселениях. Смотрел на прелестные ножки красавиц «Фоли-Бержер», пил в баре с художниками Монмартра. И вдруг вспомнил, что в кармане у меня лежит иконка, украденная с могилы генерала. Я нащупал иконку в кармане. Она была раскалённая, обожгла. Я ужаснулся своему поступку. Я ограбил могилу! Ни это ли попрание традиционных ценностей? Я бросил пьяных друзей, схватил такси и помчался на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа…
Теперь они шли вдоль стен, выложенных кирпичами.
— Кладбище было закрыто, но я нашёл проход в стене, протиснулся между железных прутьев и пошёл по аллее. Пахла сирень. В сумерках появлялись и исчезали кресты. Мне казалось, из могил выходят и идут за мной Бунин, Мережковский, Гиппиус. Я искал могилу генерала, чтобы вернуть иконку. Чтобы после смерти встретиться с ним и просить у него прощения… Кирпичная стена кончилась и сменилась бетоном. В потолке светили редкие лампы. Формер попадал в свет лампы, и его голый череп блестел, а потом в тени череп мерк. Лемнер вытянул руку с пистолетом, целя в целлулоидный блеск. Он хотел дослушать историю Формера, ухватить содержащийся в истории важный смысл. Медлил с выстрелом, глядя, как загорается и гаснет череп Формера.
— Ну что же вы! — зло произнёс Светоч. Формер продолжал:
— Представляете мое состояние? Мне вдруг явилась чудная мысль!
Лемнер нажал на спуск. Пистолет чуть подпрыгнул, сверкнув золотым стволом. Формер упал, и Лемнеру казалось, он слышит, как в голове Формера бьётся не успевшая вылететь мысль.
Светоч наклонился над Формером, глядя, как из затылочной кости появляется розовый пузырёк.
— Ему будет о чём поговорить с генералом, — произнёс Светоч.
Из боковой двери появился врач. Его халат был развеян, шапочка стояла дыбом. Он был похож на посланца, слетающего к мертвецу, чтобы забрать его душу. Врач подтвердил смерть Формера. Охранники уволокли тело.
Лемнер подумал, что теперь невысказанная Формером мысль вернётся в мироздание, где витают бесчисленные, неизречённые мысли.
Вице-премьер Аполинарьев находился в номере вместе с собачками корги. Закованный в корсет, он держался прямо, по-офицерски, приветствовал вошедших Лемнера и Светоча коротким военным кивком. Собачки семенили по комнате на мохнатых ножках, с чёрными стеклянными глазами, похожие на насекомых.
— Неужели, господин Аполинарьев, вы знаете всех собачек по имени? — Светоч уклонялся от собачки, поднявшей заднюю ножку над его начищенной туфлей.
— Как же мне их не знать! — Аполинарьев хотел нагнуться и погладить обиженную Светочем собачку, но мешал корсет. — Это Нора, а там Флора! Там Вики, а здесь Ники! Это Зюзик, а это Пузик! Собачки, услышав свои имена, сбежались к хозяину. Царапали крохотными коготкам его белые брюки, поднимали задние ножки.
Лемнер смотрел на Аполинарьева с раздражением. Не испытывал к нему ненависти, неприязни. Аполинарьев был для него помехой. Он мешал своим нелепым присутствием в жизни, как мешает насморк, и хотелось достать носовой платок и прочистить ноздри.
— Я так благодарен вам, господа, за собачек. Я возьму их с собой в Гондурас. В самолёте отведено для них отдельное место. Я навёл справки. В Гондурасе нет собачек корги. Я займусь их разведением, и это даст мне средства к существованию.
— Торопитесь, господин Аполинарьев, вы идёте не на заседание кабинета. Лётчики не могут ждать, — Светоч оттирал о ковёр мокрую туфлю.
— Иду, иду! Нора, Флора, ко мне! Зюзик, Пузик, идите к своему папочке! Видите ли, их очень любила покойная жена. У нас не было детей, и собачки стали нам как дети. Они для меня — память о жене. Признаюсь, я испытываю к ним отцовские и отчасти материнские чувства!
Лемнера раздражал исходящий от Аполинарьева запах псины. Хотелось устранить из жизни не Аполинарьева, а запах псины. Не его вина в том, что Аполинарьев и запах псины были неразделимы.
Они шли по коридору, зимнему саду, стеклянной галерее. Аполинарьев в корсете шагал прямо, щеголяя выправкой, как знаменосец. Собачки бежали рядом, вились вокруг его ног. Аполинарьев порывался их погладить, но мешал корсет.
В бетонном коридоре под лампами у собачек, как у ночных бабочек, загорались глаза, зелёные, рубиновые, золотые, синие. Множество цветных огоньков