— Дикая скотина, вскормленная демонами! Как он смеет осквернять этот трон⁈ — прошипел один из старых военачальников.
Внезапно, из рядов нейтральных чиновников шагнул вперёд древний старец, архивариус Кун. Его спина была сгорблена годами, проведёнными среди свитков, а голос, тихий и дребезжащий, тем не менее, прорезал гул, заставляя всех замолчать. Каждый знал, что этот человек десятилетиями хранил тайны империи.
— Выслушайте старого человека, чьи глаза видели рассвет и закат многих правителей! — начал он, и все взоры устремились на него. — Тридцать пять лет назад, в ту ужасную ночь, когда коварный Тан Цзяньюй утопил дворец в крови рода Цан… ребёнок остался жив. Новорождённый принц, которому успели дать имя, данное умирающим императором — Синь, что означает «Верящий в Добродетель»!
В зале воцарилась мёртвая тишина. Даже демоны, казалось, застыли.
— Его вынесла из ада сама принцесса-генерал Линь Мэй! — голос старца зазвучал твёрже. — Она, чья честь и доблесть не подлежали сомнению, рискуя жизнью, передала младенца верной служанке Лу Хао, чтобы спасти последнюю искру истинной династии от ненависти Танов! И мне, старому архивариусу, она доверила эту тайну, велев хранить её до тех пор, пока Небо не свершит правосудие!
Слова падали, как камни, в замершую воду зала. Но самое поразительное преображение произошло с представителями клана Линьюэ. Их гневные, непримиримые лица вдруг помрачнели, затем на них отразилась глубокая внутренняя борьба. Они переглядывались, и в их глазах читалось смятение. Память о Линь Мэй, их легендарной предводительнице, чья сила в бою и чистая добродетель были столпами, на которых держалась честь всего клана, была для них священна. После смерти их главы, Линь Цзяна, клан действительно ослабел, но дух Линь Мэй по-прежнему жил в их сердцах.
Если сама Линь Мэй, воплощение чести и долга, ценой невероятного риска спасла этого младенца и признала в нём законного наследника… Как они, носящие имя Линьюэ, могут теперь противиться его праву на трон? Это было бы не просто политическим решением. Это было бы предательством памяти их самой почитаемой героини, попранием самой сути их клановой доблести.
Один за другим, старейшины Линьюэ опускали головы. Их поза, ещё мгновение назад полная вызова, теперь выражала тяжелое, но неизбежное принятие. Они не кланялись новому императору — они склоняли головы перед волей Линь Мэй, чья тень, казалось, встала в зале рядом с троном, безмолвно подтверждая легитимность Цан Синя. Их молчание было красноречивее любых клятв верности.
Цан Синь восседал на Золотом Троне Дракона, но был дальше от него, чем когда-либо за годы изгнания. Тело узурпатора Тана было сброшено с его ступеней, и резьба из слоновой кости под его пальцами должна была ощущаться как прохладная гладь победы. Тяжесть власти, ради которой он пролил моря крови, наконец должна была лечь на его плечи. Но он не чувствовал ничего.
Шум тронного зала доносился до него как приглушенный гул из-за толстой стеклянной стены. Споры, крики, льстивые речи — всё это было бессмысленным фоном, шумом прибоя, бьющегося о скалы его сознания, но неспособного проникнуть внутрь.
Внутри него бушевала своя, тихая и всепоглощающая буря. Он достиг всего, к чему стремился. Месть свершилась. Справедливость, пусть и кровавая, восторжествовала. Клан Тан был повержен в прах. Он должен был испытывать триумф, пьянящее ликование, сладкое упоение властью.
Но вместо этого — лишь ледяная, зияющая пустота. И всепоглощающая, животная тревога, что сжимала его внутренности в тиски.
Его дух, его «шэнь», не был здесь, не в этом зале, полном кричащих чужаков. Он был там — в сыром, пропахшем плесенью и отчаянием подземелье, где сейчас находилась она. Тан Лань.
Что она думает? — этот вопрос, отточенный и тяжелый, как булава, бил в его виски снова и снова. — Она видела меня. Видела демона, что во мне живёт. Видела кровь, что я пролил. Ненавидит ли она меня сейчас? Боится?
Перед его внутренним взором встал её взгляд — последний взгляд, прежде чем стражи увели её прочь. В нём не было того ужаса, на который он привык рассчитывать, глядя в глаза врагам. Не было и яростной ненависти. Был лишь шок. Глубокий, до самого дна души. И — что было хуже всего — бездонное, леденящее разочарование. И это ранило его больнее, чем любой клинок, любое ядовитое проклятие. Это разочарование было хуже ненависти, ибо оно ставило под сомнение не его силу, а саму его суть.
И самый страшный вопрос, который грыз его изнутри, как ядовитый червь: Что мне с ней делать?
Он дал клятву. Скрипел зубами в голодные ночи, клялся звёздам и теням погибших. Самому себе. Своей мёртвой матери, чей образ был выжжен в его памяти. Своей сестре, Лу Яо, чья невинная улыбка стала вечным упрёком. Соим кровным родственикам из династии Цан. Убить всех Тан. Стереть этот проклятый род с лица земли. Не оставить ни корня, ни ростка.
Эта клятва была смыслом его существования, топливом, что горело в его ци, заставляя его подниматься после каждого падения. Она была его опорой и его проклятием. И теперь, когда он мог её исполнить до конца, она обернулась против него самого.
Убить Тан Лань? Отдать приказ, и её свет, который по нелепой случайности стал единственным лучом в его кромешной тьме, будет навсегда потушен? Мысль об этом вызывала не праведный гнев, а приступ такой тоски, что его горло сжимал спазм.
Но пощадить её? Значит, предать свою клятву. Предать память матери. Объявить всем, что его месть была не принципом, а лишь прихотью, которая отступила перед красивым лицом. Это сделало бы его слабым в глазах союзников и демонов. Это обесценило бы все его жертвы, всю пролитую кровь.
Он сидел на троне, обладая всей полнотой власти над империей, но чувствовал себя абсолютно бессильным перед выбором, который разрывал его душу на части. Победа оказалась не концом пути, а началом новой, ещё более мучительной битвы. И на этот раз врагом был он сам.
Каждая молекула его существа была полем битвы. Внешний мир — гул голосов, тяжесть короны, холодное сияние нефрита — отступил, стал размытым фоном. Реальностью была лишь война, бушующая в его душе.
Она была Тан. Не просто представительницей клана, не одной из многих. Прямой наследницей крови узурпаторов. И не просто наследницей. Она была… Ею. Той самой. Той, чья карета, запряженная породистыми скакунами, раздавала его мать, как случайную ветку на дороге. Он видел это собственными, глазами — высокомерное, прекрасное лицо принцессы, мелькнувшее в окне, ее равнодушный взгляд на окровавленное тело, ее спокойный приказ «убрать эту старуху