Подобная философия вполне понятна. Вряд ли стоит отрицать ее существование в народной среде. Но можно ли, как это порой у нас делается, выводить из нее все многовековые российские проблемы? С давних времен у некоторой части русской интеллигенции существует миф, согласно которому наш простой человек — раб по натуре. То ли от ордынского ига такая натура у нас образовалась? То ли от деспотии Ивана Грозного? То ли здесь вообще есть какая-то национальная черта, истоки которой кроются во мраке бездонного исторического колодца? Если подобная теория верна, то переход от деспотии крепостничества к деспотии сталинизма не нуждается ни в каких объяснениях. Мужик, мол, сам тянется к рабству. Случайно выбравшись из одного, тут же попадает в другое.
Это, конечно, миф. В подобном поведении нет ничего национального. Над рабской ментальностью народа подшучивал, например, Генрих Гейне в стихотворении «Китайский богдыхан»:
Мятежный дух исчез совсем.
Кричат маньчжуры дружно:
«Нам конституция зачем?
Нам палку, палку нужно».
Имелись в виду, конечно, не маньчжуры и не русские. Гейне волновали немецкие привычки: палочная система формирования дисциплины, которая утвердилась в Пруссии и до поры до времени вполне устраивала цивилизованное немецкое общество.
Вообще-то при самоуничижительных размышлениях о российском рабстве стоит помнить, что оно отнюдь не являлось уникальным для Европы явлением. Крепостного права избежали немногие народы. Например, скандинавы (кроме датчан). Другое дело, что в Западной Европе оно прекратило свое существование еще до наступления Нового времени. В России же, наоборот, именно в Новое время (примерно с конца XVI века) оно расцвело. Впрочем, не только в России. Крепостное право было характерно практически для всех регионов Центральной и Восточной Европы. Условная граница между зоной свободы и зоной крепостничества проходила по реке Эльбе. Таким образом, не только в России, Польше, Венгрии, Чехии, но и на значительной части германских земель (в Пруссии) и в Балтии (Эстляндия, Лифляндия, Курляндия, Литва) рабство долго сохранялось. В Австро-Венгрии оно было отменено в конце XVIII века, в Пруссии — в начале XIX столетия.
Но и в странах Западной Европы дело обстояло не так благополучно, как порой представляется. Постепенная ликвидация рабства на собственных территориях заменялась распространением рабства в колониях, где оно приносило бизнесу хороший доход. А кроме рабства испанцы практиковали такие формы зависимости для индейцев, как энкомьенда и мита, чрезвычайно похожие на восточноевропейское крепостничество. По-настоящему мощное протестное движение, отрицающее рабство в принципе, развернулось в Западной Европе лишь в конце XVIII века. Ликвидировано оно было в Великобритании в 1838 году, а во Франции — в 1848-м. Таким образом, английские и французские колонии ощутили свободу даже позже, чем земли, на которых было распространено крепостничество в Австро-Венгрии и Пруссии. В США рабство исчезло в ходе Войны Севера и Юга в 1860-е годы. В Бразилии и на Кубе оно держалось дольше, чем крепостное право в России.
Таким образом, неверно объяснять разные формы деспотии национальными, а тем более этническими особенностями людей. Свобода как фундаментальная ценность представляет собой сравнительно новое явление для человечества. За нее начали бороться лишь в Новое время и постепенно добивались результата то в одной стране, то в другой. Россия как страна догоняющей модернизации не была лидером в борьбе за свободу. Но и отставание наше в данной сфере жизни не столь существенно, как вытекает из разных полушутливых, но не слишком точных сравнений. У нас, например, любят говорить, что, когда в России отменили крепостное право, в Лондоне построили первое метро. Это действительно так. Но для полноты картины следует помнить, что рабство в Великобритании отменили лишь за четверть века до пуска первой линии метрополитена.
Объяснение причин формирования крепостного права в России — это отдельная сложная проблема. Мы дойдем до нее ближе к концу этой книги. Недооценивать значение крепостничества столь же опасно для понимания специфики исторического пути России, как и переоценивать. Мы действительно долгое время были «рабами», но у этого явления существует вполне рациональное объяснение, связанное не с культурой российского общества, а с некоторыми историческими особенностями России.
Глава пятая. О том, как Александр Николаевич превзошел Николая Павловича
Давайте-ка перенесемся лет на сто в прошлое от бурных событий Первой мировой войны и русской революции. Тихая патриархальная Россия… В городах еще нет аномии успеха… Да и успеха-то самого нет… А если уж писать откровенно, то нет и самих городов как центра сосредоточения промышленности. Не слишком далеко отходя от истины, можно сказать, что русские города того времени — это большие деревни, где мещанское население по образу жизни чрезвычайно похоже еще на крестьянское. Вот бы тогда взять и отменить крепостное право! Изменить характер отношений в деревне до тех пор, пока мрачный город не подхватил обедневших русских мужичков, не втянул в свой кошмарный, беспокойный образ жизни, не перемолол крестьян в пролетариев, не сделал из «мыслящих пролетариев» безумных революционеров! Так и представляешь себе прекрасный зимний денек, когда высоченный красавец император на лихом коне выезжает на большую столичную площадь и, обратившись лицом к Медному всаднику, зачитывает манифест об отмене рабства… Фанфары… Фейерверки… Радостные крики благодарного народа… Новый отец отечества явился.
Увы, в мрачный декабрьский денек 1825 года высоченный красавец император Николай Павлович, выезжая на лихом коне к Сенатской площади, был поглощен совершенно иными мыслями. Он, собственно, не был еще даже императором. Только принцем. И на манер принца Гамлета размышлял: быть или не быть? Быть ли ему императором в этот день или собравшиеся на площади офицеры-бунтовщики (позднее названные декабристами) с помощью доверившихся им нижних чинов пресекут благословенное правление Николая I в первый же день его царствования? Размышления типа «быть или не быть?» перерастали в «бить или не бить?». Бить ли государю своих солдат, совершивших в 1812 году подвиг, прошедших затем от Москвы до Парижа, а теперь взбунтовавшихся, или урегулировать инцидент мирными средствами: уговорами и уверениями в том, что Константин Павлович — старший брат Николая — действительно отрекся от престола и нет смысла далее хранить ему верность?
Страшный денек 14 декабря 1825 года завершился успешно для императора, однако наверняка наложил отпечаток на все его дальнейшее тридцатилетнее правление. Вплоть до самой своей кончины Николай I должен был помнить о том,