Даже осенью 1917 года большевистская революция не была предопределена, хотя многие обстоятельства складывались благоприятно для Ленина и Троцкого, стремившихся убедить нерешительных товарищей в необходимости брать власть в свои руки. Нерешительность эта проистекала не только из общих представлений о преждевременности борьбы за социализм в такой стране недоразвитого капитализма, как Россия, но в первую очередь — из реальной оценки ситуации. Еще в апреле 1917 года, когда большевистские вожди во главе с Лениным вернулись из длительной эмиграции в Петроград, их партия вовсе не представляла собой сильный отряд пролетарского авангарда, способный бороться за власть с весьма популярным в тот момент Временным правительством.
Популярность Временного правительства подорвало его упорное стремление продолжать мировую войну и поддерживать западных союзников. Но война не обязательно должна была тянуться так долго. Сложись иначе обстоятельства на фронтах и в международных отношениях, Антанта могла с американской помощью победить несколько раньше. И тогда нашлись бы, наверное, в России послушные правительству полки, способные подавить большевистский мятеж.
Позиции Временного правительства были целиком подорваны конфликтом между премьером Александром Керенским и генералом Лавром Корниловым. Однако трагическая недоговороспособность этих двух персонажей российской истории тоже не была предопределена. Если бы у них было больше прозорливости, они смогли бы осознать свои общие интересы перед лицом надвигающейся опасности со стороны политических сил, которые ни в грош не ставили молодую российскую демократию. И даже если бы демократия все же рухнула, уступив место, скажем, правой диктатуре Корнилова, политический режим был бы не большевистским, мировая революция не встала бы на повестку дня и проблемы, о которых говорилось выше, не трансформировали бы радикально экономику нашей страны. Ведь генералы-автократы частенько «увенчивали» своим жестким правлением ту или иную революцию. От Кромвеля и Наполеона до азиатских и латиноамериканских диктаторов XIX–XX веков тянется длинная недемократическая цепь разнообразных правлений, либо совсем кратковременных, либо вполне совместимых с рынком.
Успех большевистской модели не был гарантирован даже после успеха Октябрьского переворота. В ходе Гражданской войны антибольшевистские силы имели серьезные шансы на победу, однако они оказались чрезвычайно раздроблены. Одни хотели восстановить единую и неделимую империю, другие опирались на национализм (польский, украинский, финский), третьи желали анархии. Четвертые стремились возродить краткий миг российской демократии, возводя власть к Учредительному собранию, разогнанному большевиками. Если бы они объединились, большевики бы не устояли. И тем более не устояли бы они в случае, если бы все западные страны дружными усилиями решили задавить мировую революцию.
В общем, история нашей страны вполне могла пойти по небольшевистскому пути. Но вряд ли Россия могла вообще миновать революцию. Если Октябрь с его описанными выше последствиями был весьма специфическим явлением, то Февраль, скорее всего, должен был случиться. Но о том, почему модернизирующейся стране было сложно вообще избежать революции, ломающей «через колено» старую политическую систему, нужен отдельный разговор.
Миф третий. О возможностях НЭПа
В годы хрущевской оттепели, когда сторонники реформаторского социализма осмысливали варианты противопоставления «правильного» ленинского социализма «неправильному» сталинскому, стал вызревать миф о возможностях НЭПа — о том, что при сохранении взятой на вооружение в 1921 году ленинской политики компромиссов с мелкой буржуазией возможен был альтернативный вариант развития советского общества: без крови, без репрессий, без культа личности жестокого вождя. Теоретически НЭП и впрямь представляется разумной альтернативой сталинской административной системе. Однако эта теория принимает во внимание лишь экономический анализ проблемы без связи с политикой. А ведь политика большевиков была жестко детерминирована. Она исходила не из возможности выбора варианта экономического развития, а из необходимости противостояния с агрессивным, как казалось тогда, миром капитала.
Откуда советская власть могла взять ресурсы для индустриализации, а следовательно, для милитаризации экономики? Теоретически на этот вопрос могло существовать два ответа — правый и левый. Столкновение этих двух взглядов представляло собой, пожалуй, главную дискуссию 1920-х.
С одной стороны, большевики имели возможность пойти традиционным путем. Провозглашение НЭПа означало, что рынок у нас допускается, причем, поскольку Советский Союз в те годы был крестьянской страной, товарно-денежные отношения фактически должны были охватить большую часть экономики. Крестьяне растили бы хлеб, продавали его, выручали деньги, платили налог государству, и на эти средства советская власть могла осуществлять индустриализацию. Такая модель была ясной, проверенной на практике в иных странах, то есть вполне работоспособной. Но у нее имелся существенный недостаток. Темпы индустриализации, а значит, и милитаризации страны полностью определялись бы объемом тех ресурсов, которые государство могло собрать с помощью своей фискальной деятельности. В случае возникновения серьезного экономического кризиса или при неспособности государства собрать налоги в большом объеме строительство военных объектов было бы замедленным. Готовность страны к обороне детерминировалась ее готовностью к труду. Но что делать, «если завтра война, если завтра в поход»? Получалось, что судьбоносное противостояние мира труда миру капитала, а по сути дела, счастье всего человечества определялось тем, сможет ли российский мужичок продать хлеб и заплатить государству налоги.
С другой стороны, можно было пренебречь рыночными отношениями и попытаться изъять у деревни дополнительный объем ресурсов. Изъять насильственным образом или, как деликатно предпочитали выражаться ученые, внеэкономическим путем. При таком подходе проводить индустриализацию можно значительно быстрее. Можно рассчитать, какой объем вооружений требуется получить стране в кратчайшие сроки, спланировать строительство предприятий, определить потребность в деньгах и, наконец, понять, сколько зерна, проданного на рынке, способно принести государству нужную сумму. А затем изъять тем или иным образом у крестьянства данную сумму, вне зависимости от того, хочет ли мужичок ее отдавать. Движение в данном направлении больше отвечало приоритетным задачам советской власти, готовившейся к противостоянию мира труда миру капитала. Однако серьезная проблема имелась и здесь. Советская страна только что прошла через годы военного коммунизма, когда ради победы в Гражданской войне большевики с помощью продразверстки изымали у крестьян хлеб. Военный коммунизм привел к сокращению производства сельхозпродукции. Коммунистическая элита не могла не понимать опасности подобного подхода.
В первой половине 1920-х развитие событий шло правым курсом. Однако вскоре выявилась проблема. Хотя крестьянство вставало на ноги и кормило народ, индустриализация фактически не осуществлялась. В стране с капиталистической экономикой разбогатевшие нэпманы и крестьяне-кулаки неизбежно начали бы инвестировать деньги в промышленность. Но в стране с рынком, допущенным лишь в рамках НЭПа, уповать приходилось