— Твою мать! — выругался он, швыряя баночку обратно. — Фу-у-у, отец! Что это за мерзость? Твои снадобья воняют так, что могли бы и без яда врага убить! От одной вони тошнить начинает! Или это и есть твой секрет? Враги бегут, носы зажимая?
Его товарищи захихикали. Напряжение немного спало. Пока один стражник смеялся, другой с силой сжал запястье Дзюнъэя, ощупывая его на предмет мозолей от оружия. Но его пальцы наткнулись лишь на жёсткие, грубые натёртости от посоха и верёвок котомки — идеальные руки странствующего аскета.
— Ладно, ладно, проходи, вонючий чудотворец, — буркнул старший, с неохотой возвращая ему табличку. — Определи его в служебные помещения к банщикам. Пусть там свои болячки лечит.
Дзюнъэя грубо подтолкнули вперёд, и он пересёк главные ворота замка Каи. Внутри царила не менее напряжённая, но более упорядоченная атмосфера. Повсюду сновали гонцы, оруженосцы, чиновники с кипами бумаг. Воздух дрожал от низкого гула деловой активности.
Его проводили в длинное, низкое здание из серого камня, притулившееся к внутренней стороне стены. Здесь пахло мылом, паром и влажным деревом. Это были служебные бани и лазарет для прислуги и низших чинов. Смотритель, хмурый мужчина с обидой на всё живое, высеченной на лице, бегло взглянул на табличку.
— Окубо прислал… — пробурчал он. — Ладно. Место есть вон в той каморке, с Дзином. Только чтобы никаких твоих вонючих зелий тут не разводил! Играй на флейте в своё удовольствие, только не ночью, а то я тебя еще раз ослеплю, чтобы ты дважды слепым стал!
Каморка оказалась крошечной, тёмной и насквозь пропахшей дегтярным мылом. В ней стояли две голые нарды, а у стены лежал свёрток с чьим-то нехитрым скарбом. Его соседом оказался тот самый «Дзин» — сухопарый, жилистый старик с лицом, напоминающим сморщенное яблоко. Он сидел на своей нарде и с враждебным видом чинил деревянную шлёпанку.
— Новый, да? — хрипло бросил он, не глядя на Дзюнъэя. — И ещё слепой. Прекрасно. Теперь мне за тобой убирать и тебя водить? Я тебе не нянька!
Дзюнъэй молча поклонился в его сторону и начал, медленно и осторожно, устраивать свой угол. Он разложил котомку, повесил на гвоздь свою влажную одежду, поставил в угол сякухати. Старик с любопытством наблюдал за его точными, выверенными движениями.
— А ты, я смотрю, ловкий для слепого, — снова проворчал он, но уже без прежней злобы. — Меня вот спина замучила, сквозняком тут продуло, еле разгибаюсь. А твои вонючки… они хоть от чего-то помогают?
Дзюнъэй снова кивнул. Он подошёл к старику, жестом попросил его лечь на живот и достал одну из мазей О-Судзу — ту, что пахла не так резко, а скорее травянисто. Он начал растирать старику спину. Его пальцы, знающие каждую мышцу и позвонок, нашли зажимы и узлы. Он работал молча, профессионально.
Через десять минут Дзин застонал уже не от боли, а от наслаждения.
— О-о-х… да ты, я смотрю, волшебник… — прохрипел он в солому. — Ладно, располагайся. Только если начнёшь ночью на флейте своих покойников вызывать — этой шлёпанкой по твоей корзине отвешу!
Угроза прозвучала почти по-дружески. Дзюнъэй молча кивнул, пряча улыбку. Первый рубеж был взят. Он внутри. Он был всего лишь вонючим слепым монахом. И это было его самой лучшей маскировкой.
* * *
Лазарет для слуг и рядовых солдат располагался в длинном, пропахшем лекарственными травами и потом помещении рядом с банями. Сюда свозили тех, кто не дос╜то╜ин внимания дорогих придворных лекарей: растяжения, вывихи, прострелы от непосильной работы, лихорадки от сквозняков в караульных будках. Воздух был густым и тяжёлым, но не от смерти, а от тяжкого труда и нехитрого быта армии.
Именно сюда и определили «слепого монаха». Смотритель, всё тот же хмурый надзиратель, махнул рукой в сторону суетящегося молодого цирюльника, а по совместительству костоправа, который явно не справлялся с потоком страждущих.
— Вот, Кэнта, тебе помощник. Не пялься, он слепой. Но руки, говорят, золотые. Пусть спины им растирает и шишки разминает. Только смотри за ним, а то свои вонючие зелья начнёт применять.
Кэнта, уставший и замученный, лишь обречённо кивнул и указал Дзюнъэю на свободный угол с циновкой и табуреткой, а потом, вспомнив, что тот слепой, отвел. Так началась его новая служба.
Работа была монотонной и физически тяжёлой, но для Дзюнъэя она стала бесценной школой. Его первым пациентом был молодой конюх, вывихнувший плечо, пытаясь удержать норовистого жеребца. Кэнта уже приготовил верёвки и собирался «дернуть, как надо», но Дзюнъэй мягко отстранил его.
Его пальцы, тонкие и чувствительные, легли на распухший сустав. Он сделал вид, что тщательно ощупывает его, склонив свою корзину-голову, мыча что-то успокаивающее. Затем, быстрым и точным движением, скрытым под видимостью неловкого усилия, он вправил вывих. Раздался глухой щелчок. Конюх вскрикнул от неожиданности, а затем засмеялся сквозь слёзы: «Чёрт! А ведь полегчало!».
Слух о «слепом волшебнике» разнёсся мгновенно. К его циновке выстроилась очередь. Он «на ощупь» находил зажимы в спинах, разминал затекшие мышцы, втирал мази. Его молчаливая эффективность и отсутствие высокомерия, свойственного учёным лекарям, которые брезговали прикасаться к простолюдинам, быстро сделали его своим среди низших чинов. Он не задавал вопросов, не требовал благодарности, лишь кивал своей корзиной и принимал следующего страждущего.
Но настоящая его работа начиналась после. Сидя у общего колодца, где слуги набирали воду, или в предбаннике, ожидая, пока очистится большая баня, он превращался в невидимку. Его тэнгай и молчание становились не доспехом, а плащом-невидимкой.
Солдаты, расслабленные после тяжёлого дня или лечебного сеанса, болтали, не стесняясь. Они, сидя буквально в паре шагов от него, обсуждали всё на свете.
«…а потом капитан Танака ему такую затрещину отвесил, что тот аж через весь двор улетел! Говорит, заснул на посту!»
«Слыхал, господин Ямагата опять с советником поссорился? Говорят, из-за поставок продовольствия…»
«Чёрт, опять на учениях этот садист Ода всех гонял. У меня теперь всё болит, как после настоящего боя…»
«А я тебе говорю, наш Сингэн — гений! Видел, как он на карте манёвры расписывал? Глаза горят! С таким не пропадём».
Дзюнъэй сидел неподвижно, как камень, впитывая каждое слово, каждую интонацию. Он складывал в памяти мозаику из имён, должностей, обид, симпатий и антипатий. Он узнавал, кто из командиров пользуется уважением, а кого боятся; кто честен, а кто ворует провизию; где слабые места в дисциплине, а где царит железный порядок.
Однажды, ожидая своей очереди на массаж, два молодых пехотинца устроили спор прямо над его головой, совершенно его не замечая.
— Говорю тебе, старик Окубо проиграл