Он не чувствовал гордости. Он чувствовал стыд. Горячий, липкий, всепоглощающий стыд.
Он вспоминал лицо монаха, искажённое страданием. Вспоминал доверчивые глаза аптекаря. Вспоминал холодные глаза Акари, когда она швыряла его жалкую попытку искупления в грязь.
Его искусство, все эти часы изнурительных тренировок, все эти уроки маскировки, ядов и скрытности… всё это можно было использовать не только для выживания или даже для благородных целей. Всё это было просто инструментом. Молотком. И неважно, что ты им делаешь — строишь дом или проламываешь голову невинному — молотку всё равно.
Но тому, кто держит его в руках, — не всё равно.
Он посмотрел на свои руки. Руки, которые могли бесшумно открыть любую дверь, нанести точный удар, подменить печать и нарисовать идеальную карту в полной темноте. Те же самые руки только что помогли развязать войну.
Вода унесла последний камень. Круги рассеялись. Его отражение снова стало чётким. Но он уже не видел в нём «Истинную Тень», верного воина клана. Он видел человека с грязными руками. И тихая ярость закипала у него внутри — не на клан, не на Акари, а на самого себя. За то, что позволил этому случиться.
Он осознал простую и ужасную истину: самое опасное применение их искусства было не в убийстве, а в манипуляции. Не в том, чтобы забрать жизнь, а в том, чтобы извратить её, превратить во зло. И он только что стал соучастником этого.
Горький привкус долга надолго остался у него во рту.
* * *
Тишина в долине Тенистой Реки стала для Дзюнъэя иной. Раньше это была тишина концентрации, наполненная внутренним диалогом, планами, обдумыванием техник. Теперь это была тишина пустоты. Гулкий, давящий вакуум, в котором отзывалось эхо его собственных мыслей, и все они звучали как один большой, неразрешимый вопрос: «Зачем?»
Он по-прежнему тренировался. Его тело выполняло привычные движения с прежней, вышколенной точностью. Но в его прыжке не было прежней лёгкости, в ударе — сокрушительной уверенности, в приземлении — бесшумной грации кошки. Он двигался как великолепно сделанный механизм, у которого забыли завести пружину.
— Эй, Тень, ты сегодня в ударе, — крикнул ему инструктор Сота, когда Дзюнъэй в очередной раз с идеальной техникой, но без всякого энтузиазма взобрался по верёвочной стенке. — Точнее, не в ударе. Словно тебе вместо сердца мешок с влажным рисом привязали. Разбуди в себе зверя! Представь, что внизу не вода, а котлы с кипящим маслом!
Дзюнъэй молча спустился. Он уже представлял себе внизу кипящее масло. И ему было всё равно.
На уроке маскировки О-Цуки заставила его изображать пьяного самурая. Раньше он вживался в роль с упоением, находя в каждом персонаже изюминку. Сейчас он просто неустойчиво стоял на ногах и бормотал что-то невнятное.
— Нет, нет и ещё раз нет! — закричала на него старуха, тыча в него костяным веером. — Ты выглядишь не как пьяный самурай, а как меланхоличный садовник, который перепил перебродившего чая! Где ярость? Где чванство? Где это сладостное осознание собственной безнаказанности? Ты же самурай, чёрт возьми! Ты можешь зарубить любого за косой взгляд! Покажи мне это!
— А если он не хочет никого рубить? — вдруг спросил Дзюнъэй, переставая качаться. — Что, если он пьёт именно потому, что устал от безнаказанности и хочет забыться?
О-Цуки уставилась на него так, будто он только что предложил ей заняться балетом.
— Что за ересь? Самурай не устаёт от безнаказанности! Он ею наслаждается! Это как торт! От торта не устают!
— От него тошнит, если переесть, — невозмутимо парировал Дзюнъэй.
Старуха на секунду опешила, затем фыркнула.
— Философ. Ещё один несчастный философ в наших рядах. Ладно, иди и изображай грустного карпа в пруду. Твоя меланхолия заразительна.
На скучных теоретических занятиях у старого Кайто, где тот бубнил о свойствах различных ядов, Дзюнъэй поднял руку.
— Учитель, а как мы выбираем, ради кого яд использовать? По каким критериям мы определяем заказчика?
Кайто остановился, его монотонный голос прервался. В классе воцарилась напряжённая тишина. Такие вопросы не задавали.
— Критерий один, — проскрипел старик. — Платежеспособность и выполнимость задания. Всё остальное — не наша забота.
— Но если заказчик… неправ? — не унимался Дзюнъэй.
— Правда — понятие растяжимое, мальчик. Как удав. Сегодня она душит одного, завтра — другого. Наша задача — не быть тем, кого душат. Всё. Следующий вопрос: симптомы отравления бледной поганкой.
Акари наблюдала за ним с растущим раздражением.
— Ты что, решил открыть здесь филиал храма и читать проповеди о добре и зле? — шипела она ему, когда они оставались одни. — Хватит выставлять себя дураком. Все на тебя косятся.
— Пусть косятся, — отмахивался он. — Может, кто-то ещё, кроме меня, задумается.
— Здесь не задумываются! Здесь делают! Ты портишь нам всем репутацию.
В конце концов, его вызвал к себе Мудзюн. Дзюнъэй стоял перед низким столиком, чувствуя на себе тяжёлый, непроницаемый взгляд главы клана. Воздух в пещере был густым, как смола.
— Мне докладывают, что у нас завелся собственный праведник, — начал Оябун без предисловий. Его голос был спокоен, но в нём чувствовалась сталь. — Ты задаёшь вопросы. Много вопросов.
Дзюнъэй молчал. Спорить было бесполезно и неправильно.
— Ты считаешь, что мы ошибаемся? — спросил Мудзюн.
— Я считаю, что мы не должны слепо доверять тем, кто платит, — осторожно ответил Дзюнъэй. — Мы можем причинять вред не тем, кому следует.
Мудзюн медленно кивнул. Он взял со стола лист бумаги и тушь. Ловким движением он нарисовал на нём несколько иероглифов, переплетающихся друг с другом.
— Смотри, — сказал он. — Мир не делится на чёрное и белое. Он — годзюон, азбука звуков. Пятьдесят знаков. Все они разные. Одни тёмные, другие светлые, третьи — где-то посередине. Они смешиваются, образуя слова. Слова складываются в предложения. Предложения — в истории. Наша задача — не судить, красива история или уродлива. Наша задача — уметь прочитать те знаки, что выгодны клану. И сыграть свою роль в этом тексте.
Он отложил кисть.
— Твои сомнения… они раздражают стариков. Но я ценю их. Это признак ума. Признак того, что ты не просто слепое орудие. Но… — он сделал паузу, и его взгляд стал острым, как клинок, — …но не позволяй им стать слабостью. Дерево, которое гнётся слишком сильно, ломается. Тень, которая колеблется, перестаёт быть тенью и становится просто пятном грязи. Понятно?
Дзюнъэй сглотнул. Образ был ясен и беспощаден.
— Понятно, Оябун.
— Хорошо. — Мудзюн снова уставился на свои бумаги, давая понять, что аудиенция окончена. — А теперь иди. И приготовься. Скоро тебе предстоит прочитать самую сложную историю в твоей жизни. Потребуется вся