Ставлю себе «микроцели», меняю «якоря»… и снова нокдаун! Опытный боец загнал меня в угол и на этот раз нашёл дырочку в защите, правым крюком попав точно в челюсть.
— … два, три… — отсчитывает рефери, и тут включается шум с трибун. Сквозь гул отчётливо слышу крик Марты:
— То-лья-я-я! Тебе больно?
Очевидно, Валерий Ильич младший соизволил уснуть и подруга поспешила в зал. Интересно, давно она тут? Я ведь совсем недавно уверял психолога, что трибуны научился не слушать… но голос Марты прорвётся через любую броню. И кстати… вот она мотивация подъехала — не облажаться на глазах подруги!
— Я готов! Харе считать! — рявкаю я при счете «восемь».
Выждал нарочно лишние три секунды для восстановления — приём старый, но надёжный. Тут всё равно за меня болеют, и нокаут никто не станет фиксировать, если я сам говорю, что готов драться. Рефери — дружественный.
И действительно, давно знакомый мне Михалыч, который реферит уже лет сорок, не меньше, что-то уловил в моём голосе и скомандовал: — «Бокс!»
Олег смотрит уверенно, даже самодовольно. Видать, готовится гонять меня по рингу и дальше. Весь его боксерский опыт подсказывает ему: — «Не уйдёт. Он — твой».
А вот хер вам на воротничок! В голове вдруг полная ясность: голос моей любимой всё расставил по местам. План родился простой, как топор: идти самому вперёд. Ну и что, если снова получу по морде? Зато есть шанс врезать самому!
Два моих обозначающих удара: корпус — голова — плотный левый через руку ставят точку… Ан нет, оказалось — всего лишь нокдаун! Михалыч даёт шанс не только мне, но и сопернику, которому оставалось лишь чуть-чуть продержаться — до конца раунда всего ничего, и тогда победа по очкам его.
— Толья-я-я! — опять слышу Марту.
После очередной порции ударов по воздуху я сблизился с оппонентом и пробил серию по этажам — как по нотам: сверху вниз, снизу вверх. Мой «мощный левый в корпус» попал аккурат в печень противнику, завершив поединок. Нокаут!
Ну что, Колян, твои «якоря» сработали… хоть я и не верил. А главное — мотивация!
Глава 30
— Теперь понимаю, отчего ты редко проигрываешь. Потому что злой и упёртый, — отдышавшись, соперник жмёт мне руку. — Далеко пойдёшь, если не сломаешься.
В голосе не слышно ни зависти, ни обиды — только уважение старшего к младшему.
— Я уж думал, сенсацию сделаю… — качает он головой. — В такой ситуации я бы уже сдался. А у тебя характер и психика устойчивая…
Это да… Психология мне помогла. И мотивация в виде Марты! Слава богу, что парню — да уже не парню, а мужику — прилетело от меня не так сильно, как показалось вначале. Опытный боец: знал, как закрываться, где принять на блок, где сгладить.
Простились мы с Галаговым, если не друзьями, то уж точно людьми, испытывающими симпатию друг к другу. В хорошем смысле, конечно: как боксёра его уважаю, и как человека — мужик крепкий, опытный, без понтов.
После спарринга, уже в машине, меня внимательно осмотрели, пощупали и признали: хоть и побитый, но жить буду. Это Марта, буркнув по-норвежски, подвела итог, а Андрей, который нас сегодня возит, уже немного изучивший её язык, понимающе кивнул.
Да… не стал я говниться — дал возможность поездить на моей машине подчинённому Лукаря. Это я на Пашку зол: тот позволил, чтобы в адрес Марты кто-то гадости говорил. А Андрей тут ни при чём. Уж он-то такого не допустил бы — Марта его другом считает, да и я, пожалуй, тоже.
Утречком в субботу за мной приехала машина — Шенин просит посетить митинг. Странно. Что-то случилось? Вроде не должен был меня дёргать в выходной день. Но, разумеется, еду.
Марту с собой не взял, хоть она и фыркала на мой «гатский» шаг, дулась, губки бантиком строила. Но я стоял на своём: пусть дома сидит. Вдруг там заварушка какая случится? Я же сам шефу советовал устроить.
Площадь перед БКЗ не скажу, что прямо ломилась от народа — места тут ого-го, просторы сибирские. Но человек триста точно уже собралось. Народ толпился кучками, и публика выглядела разношёрстной: интеллигенция с самодельными плакатами («Вернём имена», «Откроем архивы!»), студенты, «дети репрессированных», ну и, конечно, случайные зеваки. Последних, пришедших чисто из любопытства, большинство. Народ был взбудоражен, в воздухе витало странное ощущение новизны — «нам можно!»
И Шенин тут. Что, сам выступать будет? За мемориальные дела он, я уверен, спокоен: ничего особенного пока эти жертвы тоталитаризма, ну или их дети, знакомые, да и просто мудаки, которые пытаются на этом сделать себе имя, не требуют. А вот на критику руководящей роли партии он обязан отреагировать. И дать отпор. Ломаю голову: каким способом это будет сделано?
— Толя, пойдёшь со мной на трибуну… — пояснил шеф, когда я сел в его «Чайку».
— Это вы что, опасаетесь, что ли? — даже растерялся я.
— Совсем уже? Чего мне, коммунисту, свой народ бояться? Мне охрана точно не нужна, — возмутился Шенин. — Выступать будешь! Вот, почитай тезисы, — сунул он мне листок, четвертушку какую-то.
— Есть идея… — пробежав глазами «тезисы», понимаю: можно сделать так, чтобы митинг потом поддержали в Москве все политические группы, которые уже вовсю организовываются. Чего стоит одна междепутатская фракция Ельцина — Сахарова!
— Ну-ну… — буркнул Шенин, но видно, мысли его уже были на площади.
А там вот-вот начнётся. Вижу: микрофонов нет, только рупоры.
Ну-ну, чего «ну-ну»… Я ведь не мастак объяснять.
— Будут требовать осуждения тоталитаризма — согласимся, — предлагаю я. — Но сразу выдвигаем идею о создании международного трибунала. Для защиты всех пострадавших от политических преследований.
— Ты про что? Про польскую «Солидарность», что ли? Какие ещё «пострадавшие»? — с подозрением глянул на меня шеф.
— Они тоже, — киваю. — Но им ещё страдать и страдать. А вот преступления по политическим убеждениям в капстранах никто и никогда не расследует. Нет, советские люди их осуждают, конечно, но это слова, и наши слова не слышат на Западе. А вот когда мы создадим трибунал…
Шенин уставился на меня так, будто я вдруг начал цитировать американскую конституцию. Секунду молчал, потом хмыкнул:
— Хитро завернул… То есть мы вроде как соглашаемся, но бьём в ответ.
— Именно, — подхватываю. — Пусть попробуют в Москве