Не слышал и не видел старик, как подкатил на сверкающем полировкой джипе председатель акционерного общества, бывшего колхоза, Коростылин.
Он этакий весь сановитый медведь – широкий, малоповоротливый, с густыми, торчащими волосинами бровями, под которыми таятся маленькие осторожные глазки. По виду – хозяин, барин.
Женшины выбежали встречать его. Галине Селивановой он велел:
– Выбери-ка, бригадир, для меня килограммчиков пять филейных кусков. – И прибавил, загадочно усмехнувшись: – На акционерные нуждишки. – И ещё присловил, с важностью помолчав: – Остальное можете себе взять.
– Спасибочки тебе, Алексей Фёдорович, – принаклонилась бригадир.
– Спасибочки тебе, наш благодетель, Алексей Фёдорович, – раскланивались и другие женщины. – Продуктов дома – картошка да капуста, а денег уже года три не видали… Ты нас, Алексей Фёдорович, выручаешь крепко, спасаешь, можно сказать… А этот индюк припёрся и давай нас утюжить, воровками обругал…
– Какой такой индюк? – сразу не заметил неизменно высоко держащий голову Алексей Фёдорович валявшегося в канаве Сухотина. – О-го-го, вон оно чего тут у вас! Самый праведный и правильный в мире человек наклюкался со Стограммом и, свинья свиньёй, теперь валяется в навозе! Супер, супер!
– Совесть у него окосела, – пробурчала Галина Селиванова, – а сам-то он, Алексей Фёдорович, трезвый.
Но душу Алексея Фёдоровича подхватило и вознесло такое чувство восторга, чувство победителя и судьи, что он уже не способен был услышать – да и не слушал – и понять Селиванову.
– Гляньте, гляньте на него! – азартно просил председатель акционерного общества, указывая своим толстым пальцем на Сухотина. – И этот поросёнок всю жизнь учил меня – меня! – как мне жить? Величал меня злыднем и варнаком? Сколько он попортил мне крови, сколько накатал на меня бумаг в район, в прокуратуру, чёрт знает куда ещё! По всему начальству, подлая он душонка, шлындал с жалобами. Сколько раз обливал грязью меня и всех вас на собраниях: тунеядцы, мол, мы, пьяницы, разоряем хозяйство, разворовываем общественное имущество! Не давал, поганец, нам житья! И вот – гляньте на него, бабоньки, гляньте!.. – радовался, точно ребёнок, своему нежданному открытию Алексей Фёдорович.
И если кто-нибудь из женщин сказал бы ему, почему Сухотин валяется в канаве, он, несомненно, не поверил бы.
Доярки благоразумно помалкивали и украдкой посмеивались.
– Всегда Сухотин был гордецом, – сверкал Алексей Фёдорович. – А сейчас и подавно – взобрался на свою плешивую бородавку и возомнил себя небожителем. – Помолчал, стискивая зубы. – А я так скажу вам, уважаемые женщины: мелкота он, ничтожество, червяк, путаник, идеалист! Да попросту – бестолочь!
Алексей Фёдорович, закончив речь, важно поворотился от Сухотина, небрежно забросил пакеты с мясом в багажник и, с сановитой неторопливостью усевшись в богато отделанный салон автомобиля, вдруг газанул так, что из-под колёс со свистом вымахнул вихрь снега и навоза.
Женщины сумрачно смотрели вслед роскошно, томно-бордово сияющему под солнцем автомобилю.
– Бабы, не окочурился бы наш старик, – сказала Галина Селиванова, и сказалось почему-то помягчевшим голосом, и старика почему-то назвала нашим. – Да и Стограмм, скот безрогий, чего доброго сдохнет.
Женщины ожили, подхватили за руки за ноги старика и скотника и с весёлым галдежом уволокли их в коровник. Забросив на сено, потрепали за носы, пошлёпали по щёкам.
– Мычат, – хмуро, но удовлетворённо отметила бригадир, – значит, живы. А старика, бабы, мы ведь могли и порешить по нечаянности. Спьяну-то, батюшки мои, чего не натворишь! – Помолчав, сказала с тяжеловесной усмешкой, будто скулу свело: – Допьёмся, бабоньки, до того, что, глядишь, и Алексея Фёдоровича при случае сбросим в какую-нибудь канаву: и он дуролом ещё тот!
– Ворюга он – вот кто он!
– Выражайся, лапотница, культурно: не ворюга, а новый русский!
– Эй, будя попусту спорить! Чего там у нас ещё имеется выпить? Наливайте! Один разок живём!
– Гуляем, бабы!..
И они уселись за стол, на котором в мисках дымилась варёная свежанина, разлили по стаканам водки. И выпили хорошо, и закусили хорошо. А потом снова запели, заплясали, позабыв и про старика, и про Алексея Фёдоровича, и про свою неласковую судьбину.
* * *
Если слышал бы Иван Степанович, что его с Коростылиным равно причли к дуроломам, то, наверное, не обиделся бы, а, напротив, порадовался бы: вот, мол, наконец-то, люди начинают понимать, что Коростылин – злыдень и варнак. Сам же старик в открытую, рожном, как говорили, упрекал председателя, что плохо живёт колхоз, загибается. Тащили нищавшие новопашенцы с ферм, с полей и пасек, если где случался слабый догляд, а настоящего догляда, кажется, нигде уже и не было; по осени гектары пшеницы и овощей хоронило под снегом; механизаторы беспробудно пьянствовали; изработавшая все мыслимые и немыслимые ресурсы техника разваливалась на ходу, а чинить её было нечем, – неисчислимыми были повсюду бедствия и злоупотребления.
– Не хозяин ты общественному добру и делу, Алексей Фёдорович, не хозяин, обижайся, не обижайся, – на собраниях при народе выговаривал старик Коростылину. – Единственно о своём личном подворье радеешь. Волочишь и волочишь в него возами, а нас всех, глядишь, вскорости своими крепостными заделаешь. Злыдень и варнак ты для нашей деревни, а никакой не хозяин, даже самый завалящий!..
Коростылин отмалчивался, стискивая зубы, багровея, но и посмеиваясь.
Сухотин в письмах жаловался районному начальству: спасите, гибнут люди, мучается скот, оскудевают поля – беда беду подгоняет в Новопашенном. Из района на каждую его жалобу приезжал проверяющий и дня два-три гулял в доме Коростылина, охотился и рыбачил с ним. Составлялась справка, и зачастую из неё выходило – оговаривает старик председателя и односельчан.
Но упрям был старик и однажды сказал новопашенцам:
– Будя, ребята! Вы передохните, спившись и обожравшись, но после нас детям и внукам нашим жить. Ради них остановлю вас или – погублю. В область я поехал: доберусь до самых верхов. Бывайте!
Всеми правдами и неправдами попал он к большому начальнику, поведал ему о новопашенских напастях и печалях, попросил:
– Помогай, уважаемый. Прекрати своей державной рукой разор и развор.
– Прекратим, старина, прекратим, – ответил ему начальник и на прощание крепко пожал своей мягкой и гладкой, но сильной рукой смуглую, маленькую, но твёрдую, как кость, руку Сухотина.
Вернулся он в Новопашенное воспрявшим, его душа сияла надеждой и верой – придёт разумное и доброе в новопашенскую долину, заживут люди здравым умом и добрым сердцем.
– Только крепенько встряхнули бы! – приговаривал он, в который раз рассказывая жене о поездке.
Большой областной начальник , как было принято, отписал сухотинское заявление в район, требуя разобраться и наказать