Джалар чувствовала себя так, будто и ей вырезали из живота кусок мяса. Но вместе с тем она знала: сила этой земли, этого леса, этих озер и рек, этих гор и всех людей, что жили здесь когда-то, и тех, кто живут сейчас, сила Края – это ее сила, сила, которая будет оберегать ее, свою лойманку. Настоящую лойманку, а не как Вира. Джалар взяла обод бабушкиного бубна и положила его на еще влажную оленью кожу, примерилась.
Джалар не понимала, сколько часов уже прошло, сменялся ли день ночью и наступило ли снова утро, время проходило сквозь нее, как вода. Она не вытирала слез, они текли медленной водой по щекам, не застилая глаз, и падали на натянутую на обод оленью кожу, глухо отдавались в нем и, высыхая, оставались там навсегда. Когда лойманский бубен был готов, она нарисовала на нем узоры, макая палец в вязкую, почти высохшую лужу Вийхиной крови. «Я сама себе лойманка», – сказала Джалар. Потом снова перебралась на дерево. Она не даст им себя ни убить, ни поймать.
Погребальный костер
Такун долго не могла решиться, но все-таки однажды показала Тэмулгэну книгу, что нашла в сундуке Тхоки. Он повертел ее в руках, потом надел очки, которые делали его лицо непривычно беззащитным, трогательным, перелистал и сказал:
– Не знаю, никогда ее не видел… Думаешь, она моего отца?
Такун через силу кивнула, хотя сама не знала. Книга пугала ее, завораживала и отталкивала. Теперь почти каждую ночь ей снилась та старуха с обгоревшим лицом. Старуха будто шла на ощупь через ее сны – сюда, в Край. Про эти сны Такун мужу ничего не говорила, не верил он снам, но про книгу не могла больше молчать.
– Навья эта книга. – И она рассказала, как в книге то появляется, то исчезает картинка с дочерью на макушке дерева.
Тэмулгэн усмехнулся:
– Устала ты. Расстроилась. Думаешь много всякого, вот и кажется тебе.
– Я ее Неске отдам, можно?
– Зачем это? – удивился Тэмулгэн и посмотрел так, будто знал что-то или догадывался.
Такун тут же заторопилась объяснить, оправдаться:
– Я Эркену сначала отдать хотела, ну вроде как на память о Тхоке, да и сказитель он, кому ж еще, как не ему, да и в семье останется, тоже хорошо, раз это книга твоего отца, а потом, как картинки эти появляться стали да сны со старухой сниться, испугалась я, Тэмулгэн… Вот и подумала, может, пусть ее Неске заберет, от нас подальше… – закончила она шепотом.
– Что за сны? – спросил Тэмулгэн.
Сны – это сны, и она за них не в ответе, так что Такун все их ему и пересказала, как сумела подробно, и удивленно смотрела, как муж с каждым ее словом мрачнел все сильнее.
– А до книги ты эту старуху видела?
– Н-нет.
Тэмулгэн помолчал, раздумывая, потом сказал:
– Унеси книгу в лес и сожги. Нет! Я сам.
Такун захотелось кричать и плакать, ведь она только сейчас, сию секунду поняла, что уже видела эту старуху из снов. Видела в том забытьи, когда ходила к Неске просить для Джалар жениха.
Тэмулгэн книгу даже не открыл, замотал в тряпку и сказал:
– Я прямо сейчас пойду. Пока на страже Юмсур и Гюнай, можно выбраться незамеченным.
Это было самое унизительное – их сторожили, как убийц и воров, в своем доме они жили, как в тюрьме. Никто ничего не говорил им, не объяснял и не угрожал, просто выставили караул и, если Тэмулгэн брал ружье и шел на охоту, не останавливали, а шли следом, на расстоянии, но не упуская из виду. Бывало, Тэмулгэн нарочно подолгу плутал по лесу без цели, чтобы помучить этих дураков. Молодой Гюнай часто не выдерживал, начинал просить:
– Дядь Тэмулгэн, пойдем домой, чего тебе в этом лесу, холодно…
Тогда Тэмулгэн хмыкал и говорил:
– Иди, я тебя не держу.
– Не могу я, велено с тебя глаз не спускать.
– Кем велено?
Гюнай сопел, пыхтел, но ответить не мог. И Юмсур не мог. А Лэгжин сразу начинал кричать. Хуже него не было у Тэмулгэна сторожа. С содроганием он вспоминал сейчас, что Лэгжин приходил разговаривать про Джалар, хотел ее в жены. И Тэмулгэн сказал тогда: «Догоняй на невестиных гонках, и пусть Явь решит». Раньше Лэгжин ему нравился, казался надежным и рассудительным, думалось, что будет неплохим мужем его взбалмошной дочери.
Поэтому сейчас, когда на ночь в карауле у их ворот стояли Юмсур и Гюнай, лучше всего было уйти из дома. Тэмулгэн быстро собрался, сунул книгу за пазуху, велел Такун ложиться спать и не ждать его, раньше рассвета он не вернется. Она кивнула послушно, но оба знали, что она не сомкнет глаз.
Тэмулгэн вышел через огородную калитку. Хорошо, что еще не выпал снег: на земле труднее читать следы. Он решил сжечь книгу у могильного камня Тхоки. Она одна знает, что это за книга и почему всю жизнь пролежала в ее сундуке. Отцова? Может быть. Но Тэмулгэн чувствовал, хоть и не мог объяснить, что книга эта связана со старухой, которая посеяла вражду в Доме Рыси. Он помнил ее, узнал по описанию Такун. Чужая и страшная, она прокаркала те слова на Жарминахе, о том, что дочь его – подменыш, навий выкормыш. Старуха мерещилась ему на тропе, когда они пошли искать Шону, она заморочила всем голову и запечатала Край так, что никто из его сыновей не может приехать. «К лучшему, – хмуро подумал он. – Если мы все тут умрем, хоть мальчики наши выживут, сохранят нас в следующих поколениях».
Тхоку он похоронил подальше от деревни. Не хотел близко. Будто теперь, после смерти, она принадлежала, как и в его младенчестве, только ему одному. И он сам отнес ее сюда, в ложбинку между двух холмов, закопал, притащил большой белый камень. Тхока любила эта место, он не знал почему, но догадывался, что оно как-то связано с его отцом. Помнил, что в детстве они часто сюда приходили, и по дороге мама всегда про отца рассказывала. Как красив он был, и добр, и умен, как любил ее и его бы полюбил, если бы не пропал, не сгинул в лесу, в навьих лапах.
«Вот и правильно будет здесь эту дурную книгу сжечь, – думал Тэмулгэн, разводя костер. – Пусть остается в лесу, в этом времени, в этом месте. И пусть вместе