В госпитале мы с ней не спали, не успели, хотя отношения были тёплые. Пару раз тайком целовались по ночам. Что-то серьёзное там было придумать сложно — там очень много людей круглые сутки, да и армейский госпиталь, набитый ранеными, во время войны не самое романтичное место в мире.
И всё же, какие-то намерения у нас были, и то, что она постоянно называла меня по фамилии, этому никак не мешало, манера шутить у неё такая.
Так что вполне можно те намерения и отношения восстановить.
* * *
Сны у меня бывают яркими, особенно воспоминания. С годами это уходит, но всё же сейчас, когда снова вижу тех, кто жив — память работает на всю катушку, будто я опять молод не только телом, но и душой.
Но это не кошмары. Я бы даже сказал, что сейчас это мне помогает. Вспоминаю, что чувствовал сам и что чувствуют сейчас парни, для которых это всё случилось совсем недавно. Проще нам друг друга понять…
Вокруг дым, из-за которого тяжело дышать, очень жарко, пахло горелым. Под ногами месиво из грязи. Пули стучали по броне БМП и танков. Оторванная башня танка Т-80 валялась в стороне, а из недр корпуса уничтоженной бронемашины вверх било яркое пламя.
Всего один заряд гранатомёта, и этого хватило для потери танка и оглушительного взрыва. Но несмотря на огонь и жар, мы прятались за этими «коробочками», чтобы получить хоть какое-то укрытие от пуль.
— Сдавайтесь! — орал кто-то в мегафон со стороны домов. — Сдавайтесь, свиньи!
После этого включили запись, где какой-то приехавший из Москвы депутат, вечно крутившийся возле «духов», обещал нам хорошее обращение в плену и скорое возвращение домой.
Чего стоят такие обещания — мы уже видели своими глазами.
— Я вам честно скажу, мужики, — уверенный голос капитана Аверина доносился до нас, несмотря на стрельбу. — Врать не буду. Если будем здесь сидеть — нам всем ***! Доберутся и прирежут.
— Верно говорит, — Шопен, сидящий рядом со мной, как всегда, не выговаривал звук «р». Но что-то в его голосе вселяло в нас уверенность. — Пацаны, надо уходить. Старый, Халява, Царевич! — он пихнул Руслана в плечо. — Давайте, пацаны! Газон, Самовар! Шустрый! Погнали!
— Вставайте, мужики, — продолжал Аверин, поднимая всё, что осталось от роты. — Некому к нам пробиваться. Никто за нами не придёт. Надо самим уходить. Мы боевую задачу выполнили! Продержались, сколько нужно!
* * *
Отлежал спину — у Царевича в его царских хоромах, как назвал квартиру Шустрый, очень неудобное кресло-кровать. Мне постелили на нём, сам Руслан лежал на раскладушке, которую мы ночью вытащили из кладовки, нога высунулась из-под шерстяного солдатского одеяла.
Шустрый и Халява похрапывали на диване, Слава что-то бурчал во сне. Со стороны Шустрого на полу стоял алюминиевый фонарик. Он в темноте всегда светил себе под ноги. Не говорил, но это его успокаивало, будто он до сих пор опасался наступить на мину или задеть растяжку.
Я скинул одеяло и опустил ноги на ковёр. Когда был молодым — постоянно хотелось спать, сейчас же чувствовал себя бодрым, отдохнувшим и полным уверенности. Раз тогда выбрались, значит, жизни потратим не впустую. Все, кто тогда выжил, должны выстоять и дальше.
Комната обычная, почти не отличалась от той, что была у меня дома, даже шкаф стоял на том же месте, только цвет чуть другой, а вместо книг стоял чехословацкий сервиз, доставшийся Царевичу от бабушки.
Деревянные окна уже затыканы на зиму, но балкон открывается. До пластиковых окон и дверей ещё долго. На подоконнике стояла стопка вскрытых армейских цинков — весной их приспособят под ящики для рассады. Рядом — пузатая бутылка из-под какого-то дорогого коньяка, уже пустая. Снаружи — ещё темно, но скоро будет светать.
Я прошёл босыми ногами на кухню, налил чайник из раковины, поставил его на плитку и зажёг газ советской пьезозажигалкой. На столе стояла сковородка недоеденной картошки, которую мы жарили ночью, её я тоже поставил на плитку и достал несколько яиц из холодильника.
Помылся в ванной, а когда вернулся на кухню, увидел там Царевича. Он, в одной майке и трусах, разбивал яйца в сковородку с картошкой, уже стоящую на плите. Масло шкворчало, приятно пахло жареным.
— А ты рано встаёшь, — проговорил Царевич, не оборачиваясь. — Время — только восемь.
Майка на спине узкая, на правой лопатке видно татуировку — скорпион с поднятым жалом. Наколка грубая, но детали разобрать можно. Такая же была у Шустрого, только на плече, а я себе ничего не набил.
— Дел много, Руся, — сказал я, садясь на табуретку. — Почти всех собрали, надо только Газона перетянуть, и Шопена с Самоваром. Паха Самовар — парень умный, много чего подсказать может.
— С ним общаться тяжело стало, сам понимаешь, почему, — Царевич накрыл сковороду крышкой. — Но надо. И хорошо, что ты про него не забыл.
— Вот именно. Чтобы всё чин-чинарём было.
— И какие планы? — он сел напротив меня. Лицо у него опухшее после сна.
— Вот сейчас и обсудим. Есть мысли, в какую сторону пробиваться и как заработать. На ноги нам пора вставать, Руслан, — я глянул на плиту. — Пошёл я будить остальных, позавтракаем и покумекаем.
Глава 8
— Вы чё, в такую рань? — пробурчал Халява, закрыв голову подушкой. — Дайте поспать.
— Привык до обеда дрыхнуть, — Шустрый уже вскочил. — Мажор.
Он протопал к окну и распахнул шторы, впуская солнечный свет.
— Подъём, боец, — я дёрнул Халяву за ногу. — Помнишь, как Маугли тебя тогда разбудил?
— Нет, так не надо, — он открыл глаза и тут же зажмурился. — Блин, башка раскалывается. Нахрена я столько пил?
— Это у тебя спросить надо.
— Подъём! — Шустрый быстро одевался. — Халява, ну ты вообще сосед беспокойный. Всю ночь храпел, пинался. В армейке-то спокойно дрых. Я как-то раз, когда нас перевозили, вообще подумал, что всё, мляха, подох Халява — не дышит, только воняет. А он спит тихонечко и попёрдывает, пропердел всю шишигу. Как в анекдоте, научился жопой дышать…
— У меня от похмелья голова болит или от тебя, Шустрый? Заманал.
Славик перекатился на край дивана, сполз вниз и, шатаясь,