Шустрый сел, но я не знаю, за что. На зоне долго не прожил, погиб при странных обстоятельствах через пару лет. Надо выяснять, из-за чего он вообще там оказался.
А вот Слава Халява, он же Владислав Бакунин, вообще исчез без следа. Скорее всего, кто-то из бандитов хотел навредить его отцу, директору химкомбината, и похитил парня, а потом убил и спрятал тело. Или с кем-то зацепился, характер-то у Халявы сложный, и крышу порой срывало от злости, особенно после возвращения. Тоже надо выяснять.
И вот моя задача — сделать так, чтобы ничего из этого не случилось. Это основная задача, а остальные — побочные. Выясним, вмешаемся, потом заработаем, вытащим всех. А дальше — по обстоятельствам.
С мыслью об этом я уснул.
И впервые за много лет уснул спокойно и сразу. И, несмотря на тревогу, на душе была лёгкость. Раз уж не мёртв, и остальные живы, то значит, есть шанс повлиять на многое.
* * *
И снились мне ребята, но не с мрачным укором в глазах, как иногда бывало, а весёлые, какими были в жизни, несмотря на то, что творилось вокруг.
— Чё ты там строчишь? — я сел рядом с Самоваром, прислонившись спиной к мешкам с песком.
— Письмо невесте, — Самовар выдохнул, свернул вырванный из тетрадки листок и посмотрел в сторону заката. — Пишу, что кормят нас хорошо, а ребята у нас…
Он замолчал. Мимо пробежал Шустрый, который чуть ли не задыхался от смеха, следом злющий и покрытый мыльной пеной Халява, у которого из одежды был только ремень, которым он размахивал над головой.
Бежали они со стороны импровизированного душа, который был сделан у стены нашего блокпоста. Опять Шустрый какую-то пакость устроил.
— Я тебя придушу, гадина! — орал Халява.
— Догони сначала! — бросил Шустрый.
— … ребята у нас, дружные, не дерёмся, друг друга в обиду не даём, и не скучаем, — невозмутимо продолжил Самовар.
— Пошли разнимать, — я поднялся. — А то капитан услышит, устроит им…
* * *
Под утро приснился другой сон. Вернее, вспомнилось.
— Вы чё, пацаны, я же свой! — мужик в тесной ему грязной спортивной куртке не по размеру прижался к стене. В руке он держал синюю карточку с надписью «Press» и фотографией. — Свой я! Журналист я, в плену у них был! В Англии живу! Сюда приехал репортаж делать, заложником взяли! Деньги они с меня тянули!
— Во как, — недоверчиво сказал я.
— Давайте я вас щёлкну на память, — предложил мужик, — а дома про вас статью напишу, как вы меня спасли! В журнале напечатают, по ящику покажут! Все девки за вами бегать будут.
— Из этого ты нас щёлкать собрался? — спросил я и открыл сумку, с которой мы его взяли.
Внутри разобранная винтовка с оптикой и прикладом из дорогого дерева. Иностранная какая-то, у «духов» мы таких никогда не видели. На прикладе — зарубки, штук тридцать. Последние совсем свежие…
— Вот ты и попался, снайперюга, — хрипло проговорил Царевич. — Давно тебя искали, сука.
* * *
Утром я проснулся дома. В своём старом доме, в квартире, где я вырос. Так что теперь понятно, что вчера это всё был не сон. Значит — надо действовать.
Пока собирался, размышлял о том, что тогда было. Да, был у нас этот журналист, я его вспомнил.
Сначала притворялся мирным. Снайперов в плен не берут, им пощады нет, и он это знал, поэтому прятался. Нашёл где-то спортивный костюм, возможно — прикончил гражданского, мы нашли тело задушенного местного неподалёку.
Мы этого снайпера искали давно, ведь это он стрелял нашим пацанам по ногам. Те падали и звали на помощь, а снайпер щёлкал всех, кто пытался помочь раненому. Снайперы развлекаются таким образом с давних пор, но нам-то от этого не легче.
И мы были злы.
Он отрицал это, стоял на своём, но матёрый Аверин сразу всё понял и нам показал. Вот, мол, смотрите на пальцы, как согнуты и в каких местах уплотнение на коже. На харю показывал, потому что с левой стороны лица щетина была явной, отросла, а на правой щеке, которой он прижимался к прикладу, уже подтёрта. Ну и был шрам на брови от окуляра прицела, но совсем старый, почти незаметный. Как сказал Аверин — стрелок с тех пор научился держать винтовку правильно.
Конечно, это не канает для суда, мало ли, охотником он раньше был. Да и он сам кричал, что был биатлонистом, выступал в сборной.
Но дело решилось иначе. Капитан взял его на понт, и снайпер признался. Когда он понял, что мы не купились, тогда-то дерьмо из него полезло. Мол, мочить вас надо, свиньи, так он кричал. «Мочил и буду мочить», — орал он.
За что он нас ненавидел, мы не знали, потому что чеченом он не был, лицо совсем другое, с прищуром, и волосы светлые. Да и по-русски чесал без запинки, разве что акцент был своеобразным. Ну а ещё он кричал, что живёт в Англии, в Бирмингеме.
Аверин сразу сказал одну вещь: никто нам не поверит, и если снайпер попадёт в штаб, его сразу отпустят. Мы с этим не спорили, потому что уже доводилось видеть, как наш генерал чуть ли не вприсядку танцевал перед комиссией ОБСЕ, чтобы их ублажить. Те как раз приезжали к нам на белых джипах, чтобы искать следы нарушения прав человека.
В тот день снайпер не стрелял, но оторвался на следующий.
Так что да, мы не спорили, понимали, что если он и правда иностранец, то отпустят его сразу. Иностранцам тогда был почёт на той войне, их вообще чуть ли не в жопу целовали.
В любом случае, «журналист» после своей тирады вылетел из окна пятого этажа с гранатой в штанах, и до земли не долетел. И это ещё легко отделался. Тридцать четыре зарубки на дорогой винтовке, как мы насчитали. За такое в других подразделениях обходились суровее.
Ну а потом винтовку кто-то пролюбил, как водится в армии…
* * *
На завтрак — чай и хлеб с маслом. Отец ушёл в депо, ну а мне явно надо заниматься чем-то другим, чем просто сидеть дома и смотреть телек.
Из приличного у меня только спортивный костюм-тройка: бежево-синяя куртка, жилет и штаны, ну