Да и не в долларах дело. В той жизни я правильно вложил наследство, а не бездарно пролюбил. Просто подумал, как сделал бы отец на моём месте, прикинул всё, и вышло удачно, открыл по итогу своё дело, хорошо шло. Много чем занимался, и многое до конца довёл.
Так что можно будет начать раньше, опыт-то не пропьёшь, как и знания. Особенно когда единственный в мире знаешь, что будет потом.
Из всей семёрки остался тогда только я. Поэтому мне и тащить остальных, чтобы не сгинули, как тогда. И отца тоже. Не буду я у него клянчить те деньги. Они мне тогда помогли, но сейчас сами поднимемся.
Да, знания остались. Опыт остался. И понимание, что нужно делать, тоже на месте.
— Лишь бы при деле, и не в бандиты, — сказал отец, глядя на меня. — Лёгкие деньги молодых портят. Не должны они легко доставаться, сначала нужно им цену узнать. У тебя вот друг есть, сослуживец, отец у него богатый, а что, ему жить от этого легче? Одни пьянки да кабаки на уме. Сам себя гробит.
— За ним присмотреть нужно. Но я к нему схожу.
Я понял, про кого он — про Славу Халяву. А ведь батя, если так подумать, знает моих друзей, причём всех, даже сослуживцев. Я его не знакомил, но он интересовался, чем я занимаюсь.
— Что-то, значит, придумал, — батя кивнул и громко отпил чай. — Но если надумаешь — про депо поговорю. Ну и осторожно слушай, кто что советовать будет. Я вот дураков повидал, которые советы раздают только в путь, но слушать стоит только умных.
— Само собой. Что пишешь-то хоть? — я показал на машинку.
— Книгу, — он достал лист и положил к остальным. — Всегда хотел написать.
— И о чём?
— Она о… — батя задумался. — Даже не знаю. О том, что сказать хотел. Пока не закончена. А, ладно, спать пойду, — он посмотрел на часы, висящие на стене, — поздно уже. Если что…
Отец поднялся и посмотрел на меня.
— Так-то ты хорошо решил, что вместе надо, у тебя друзья-то хорошие, верные. Главное — не влезть, куда не следует. Время такое, Андрюха, сам видишь. Влететь в неприятности можно на раз-два.
— Это точно. Присмотрю за ними. Линолеум же стелить надо, кстати, — я посмотрел на пол. — Когда начнём?
— Хм… — он расправил усы. — Да. Можно заняться на выходных. Всё руки не доходят.
Если так подумать, мы сейчас проговорили больше, чем за последние пару месяцев с моего возвращения, да и до армии тоже не особо болтали. Но уже что-то. По взгляду видно, как он за меня болеет.
Сразу я спать не пошёл, сначала помылся, потом зашёл в свою комнату, где так ничего и не изменилось. Такой же беспорядок, что и тогда. Надо разобрать вещи и сложить всё аккуратно.
Но комната-то ладно, я первым делом себя осмотрел. Молодой, худощавый, крепкий, без пуза, высокий и стройный. Виден шрам на бедре, это туда тогда попала пуля, и меня вытаскивал Слава Халява.
Шрамы на спине тоже никуда не делись, но это не пули и не осколки — от взрывной волны разлетелась оконная рама, и порезало всю спину, как раз был без броника. Потом Шопен с Газоном с фонариком всё осматривали, вытаскивали. Даже не привычно это видеть, шрамы-то почти свежие.
Комната маленькая, тесная. Есть шкаф, заваленный вещами и стоящими в нём книгами, стол, за который я не садился со школьных времён, зеркало и солдатская кровать с пружинами, очень скрипучая.
Я подошёл к шкафу, увидел стоящее там фото без рамки. Вот оно где, думал, что потерял, а я просто забыл фотку дома. Снимок делали на плёночный «кодак», проявили уже здесь, каждому по экземпляру.
Это мы все, наша семёрка. Снимали летом 96-го года, после того, как мы с Царевичем и Шустрым недолго побывали в плену и вернулись. На фоне горы и лес, а у здания из белого кирпича стоял БТР, рядом с ним нас и сфоткали. На борту машины белой краской выведена надпись: «Не стреляй, дурак, меня дома ждут».
В центре Газон с ручным пулемётом, лыбится. Рядом с ним я, в каске, тоже лыба до ушей. Слава Халява положил руки на плечи мне и Шустрому. Царевич как всегда серьёзный, держит в руках СВД. Самовар с другой стороны, Шопен сидит прямо на траве, обнимая немецкую овчарку по кличке Федя.
К тому времени Аверина уже не стало, как и многих других. Вместо него командовал летёха-двухгодичник из гражданского вуза, пацан едва старше нас. Стал офицером только потому, что в универе у него была военная кафедра, вот он и попал на войну.
Но за год с лишним парень, которого мы между собой звали Маугли, заматерел и стал приличным командиром. Насколько я знаю, он и во вторую войну себя показал, и дальше оставался в армии.
Но всё же жаль, что с Авериным не свижусь, что оказался здесь в другое время. Но мы все знали, что, даже если бы он тогда не погиб, спасая нас от взрыва бензовоза, он бы всё равно долго не прожил.
Мы все помним, как он кашлял кровью, но пытался это скрыть, чтобы не комиссовали. Как-то раз разговорился, сказал, что жалко, вас, пацанов, оставлять одних, и учил нас до последнего дня, чтобы мы вернулись домой…
Я проверил, что ещё есть, разложил вещи из сумки, которую брал с собой на вокзал, убрался. После вырубил свет, лёг на скрипнувшую кровать, подложил руки под голову и задумался.
Слышно, как храпит батя на диване в зале.
И что дальше? Плана дальнейших действий у меня пока ещё нет, но сначала надо понять, кого тогда не стало и почему.
Отец погиб во время аварии на железной дороге, когда загорелись железнодорожные цистерны с аммиаком. Руся Царевич тоже погиб в тот день, как и Газон. И я слышал, почему Газон оказался там.
Здесь можно что-то сделать, хотя будет непросто.
Что ещё? Самовар — Паша Туляков — вернулся раньше всех, потому что он подорвался на мине и остался инвалидом без ног и без одной руки. Спился, умер в нищете. Шопен — Толя Шапошников