С первыми лучами солнца, едва тронувшими восток бледной акварельной краской, лагерь ожил. Без криков, без суеты — каждый знал свое место. Скрипели колеса арб: тайпины споро грузили мешки и бочонки. Казаки проверяли подпруги на своих низкорослых, жилистых лошадях. Люди Мышляева молча разбирали патроны и набивали сумки до отказа.
Основу каравана составили восемь крепких трофейных арб. В первой, под надзором Софрона и одного из тайпинов, трясся наш проводник Ичень Линь. Его привязали к скамье, оставив свободу только для того, чтобы показывать дорогу. В следующих повозках ехали раненые. Тит осторожно, будто ребенка, усадил Сафара в нарядную повозку Тулишена и укрыл его от утренней прохлады тулупом. Сафар молчал, лицо каменное, но я знал — внутри он сейчас торжествует. Наконец-то мы наносим удар в логово зверя!
Перед отправлением я еще раз собрал командиров и коротко, без лишних слов, раздал указания. Дисциплина. Бдительность. Вперед не лезть, от колонны не отставать. Если засада — повозки в круг, держаться до конца.
Вскоре колонна вытянулась за ворота импаня и медленно поползла на юг. Впереди, за полверсты, ушел конный дозор — десяток казаков вместе с нанайцами Аодяна. Они растворились в утренней дымке, став нашими глазами и ушами.
По бокам и в арьергарде шли пешие колонны — мышляевцы, каторжане, тайпины. Мы двигались в глубь чужой земли, и над нами, как колокол, звенела неподвижная тишина. Поднималась густая желтая пыль, мы глотали ее вместе с напряжением, которое становилось все плотнее, тяжелее. Скрип арб, мерный топот сотен ног, редкое ржание лошадей создавали музыкальное сопровождение нашего похода.
Глава 22
Глава 22
Стоило нам покинуть берег Амура, суровая природа сменилась иным, до странности непривычным пейзажем. Мы ожидали увидеть буреломы, но вместо этого шли по холмистой, плодородной равнине, где стояла такая высокая трава, что человек скрывался в ней почти целиком. Только на видимом нами пространстве можно было заготовить сена на целую губернию, но рук, способных взяться за косу, нигде не было видно. Роскошные рощи, состоявшие из раскидистых орехов, черных берез и могучих, тенистых дубов, встречались то тут, то там, обещая прохладу и отдых, но под их сенью никто не благоденствовал.
Мои люди по-разному реагировали на увиденное. Привыкшие к пологу леса нанайцы беспокойно переглядывались. Забайкальцы из числа бойцов, набранных Мышляевым, громко сравнивали пейзаж со своей родиной, находя много сходства с привычными им равнинами. Но больше всего здесь понравилось казакам.
— Благодатный край, — пробасил один из старых станичников, ехавший рядом со мной. — Вишь, трава-то какая! Спрячь тут хоть целый полк, до второго пришествия никто не найдет.
— Вот именно! — строго заметил я. — В этой траве нас может поджидать засада. Чего зеваете? Высылайте вперед дозоры!
Услышав мой суровый тон, хорунжий Афанасьев тут же дал приказ своим «орлам», и полдюжины амурцев, дав шенкелей лошадям, исчезли в густой траве. Лишь колыхания верхушек давали понять, что в траве кто-то движется — настолько она была высока.
Китайцы, шедшие за повозками, поглядывая по сторонам, оживленно о чем-то переговаривались, причем их лица и жесты попеременно выражали то восторг, то досаду. Лян Фу, шедший во главе колонны своих тайпинов, все больше молчал, но его лицо, обычно непроницаемое, было мрачнее тучи.
— О чем говорят твои люди, Лян Фу? — подъезжая ближе, спросил я его на привале.
— Эта земля могла бы прокормить десять тысяч голодающих в моей провинции, — глухо ответил он. — А досталась демонам. Маньчжуры запрещают нам селиться в этих местах.
Он поднял с земли сухую ветку и начертил на пыльной дороге длинную, извилистую линию.
— Они говорят, что эта земля священна. Что это их родина, колыбель их династии. И чтобы мы, ханьцы, не оскверняли ее, они построили Ивовую изгородь.
— Изгородь? — переспросил я. — От кого нужна изгородь посреди голой степи?
— От нас — подданных Сына Неба. И не просто изгородь, тай-пен. Это целая стена. — Он ткнул веткой в землю. — Рвы и валы тянутся на сотни ли, а по гребням валов в три ряда посажены ивы. Их ветви сплетаются так туго, что и зверь не пролезет. Через каждые сто ли ворота, заставы, солдаты. Чтобы пройти через ворота, нужен особый пропуск.
— А если без пропуска? — спросил Левицкий, с интересом слушавший этот разговор.
На лице Лян Фу мелькнула гримаса, полная застарелой ненависти.
— Тому, кого поймают на заставе, сто ударов бамбуковой палкой. Если ты собирал здесь женьшень или бил соболя — наденут на шею тяжелую колодку-цанъюэ на два месяца, а после отправят в ссылку или в солдаты на границу, в самую гнилую дыру. А если маньчжуры решат, что ты зачинщик, то приговор один — ожидание казни через удушение.
Он выпрямился, и в его голосе зазвенела сталь.
— Они запрещают нам пахать эту землю, которая могла бы спасти от голодной смерти наших детей. Запрещают под страхом смерти. А сами отдают ее на разграбление вот этим яо [1], этим бандитам, которые служат им. Вот против этого мы и поднялись.
С полудня следующего дня пейзаж снова начал меняться. Первым признаком приближения к жилью стали возделанные поля — бескрайние, уходящие до самого горизонта посадки.
Сперва мы въехали в заросли гаоляна. Высокие, в полтора человеческих роста, толстые стебли с широкими, как у кукурузы, листьями, венчались густыми, красновато-бурыми метелками. Поле стояло стеной, густой и непроглядной, и дорога, прорезая его, казалась узким коридором.
— Из него делают почти все, Да-бань, — пояснил мне Лян Фу, когда я спросил, что это. — Зерно идет в пищу. Стеблями топят печи. Из них же плетут циновки, крыши для фанз и даже заборы. А еще… — он поморщился, — гонят крепкую и вонючую водку, которую очень любят эти самые яо.
За полями гаоляна пошли низкорослые посевы чумизы. Ее тяжелые, изогнутые колосья, похожие на лисьи хвосты, клонились к самой земле под тяжестью зерна.
— Ишь ты, каша заморская, — с любопытством протянул Софрон, срывая один из колосьев и растирая зернышки в мозолистой ладони. — Так вот как растет эта «чумиза», которой мы уже третий год пробавляемся… На пшенку нашу чем-то похожа!
— Похожа-то похожа, а все равно не то, — сплюнув, отозвался один из казаков, прожевав