Взгляд Ланы потяжелел. Девушка даже не пыталась защищаться. По ней видно: такое отношение для неё привычно.
— Стало быть, люди с иными членами, али без оных, не божьи? — осведомился Патриарх.
— А как же, отче⁈
— То есть, ежели кто с иными конечностями по земле ходит, так он проказа к искоренению?
— Разумеется!!!
— И ежели кто без конечностей по земле дышит, так и он проказа к искоренению?
— Ну конечно же!!!
— Скажи это тем безногим, кто на паперти милостыню просит, — резко бросил Император. — Вот сейчас пойди к ним и скажи, что словом твоим они к искоренению подлежат, ибо не божьими людьми считаются.
— Так не про то же речь, государь! — вскричал мастеровой. — Мы же за звериные конечности глаголем!
— А чем звериные конечности лучше или хуже человечьих? — переспросил Александровский. — Чем лишний хвост уступает отсутствующей ноге или выбитому глазу?
— Тем, что хвостов нам от рождения не дадено! — пытался достучаться праведно возмущённый. — Это же всё равно, что к святыне пса приложить! Ни святости, ни духовности, лишь осквернение!
— Псы — безмолвные твари, — назидательно изрёк Патриарх. — Прокажённые же — люди, о двух ногах и двух руках, что всем нам при рождении и дадены. Не грехом своим они на свет такими родились, какими уродились. Они не выбирали свой земной путь.
— Они — проказа! — возразил мастеровой. — Их сжигать со свету надобно, покуда заразу свою не распространили по всей земле, а не крестинами крестить!
Что предпринять — долго не думал. Буквально минуту, покуда стороны обменивались мнениями. По сути, тянув для меня время. Прихожане не стремились ни поддержать крикуна, ни утихомирить его. Было очевидно, что тема для общества больная. И принять сторону мастерового побоялись, дабы не навлечь на себя гнев Императора и наказание Церкви, но и выступить против него не спешили, очевидно, негласно поддерживая его. С такими темпами и до версальской охоты на ведьм недалеко. Потому принял решение действовать быстро и решительно, ошеломляя вероятного противника и не давая ему спуску.
Одним резким рывком шагнул к толпе прихожан и сильно дёрнул крикуна за борт бушлата. Тот не успел опомниться, как оказался прямо перед нами. Секундой позже на его шею легла покрытая шерстью рука Ланы, которую я водрузил туда так быстро, как только смог.
Глаза крикуна остекленели от ужаса, а сам он замер, будто кролик перед волком.
В храме повисла гробовая тишина.
— Вот что, хлопчик, — произнёс я. — Даже спрашивать не буду твоего имени, потому как безразлично оно мне. Зараза, говоришь? Искоренять надо? Ну, поздравляю. Ты заражён. Тебя прокажённая коснулась. Чувствуешь её на своей шее?
Глаза крикуна округлились навыкате.
— Слово — не воробей. Вылетит — не поймаешь. Проказу надо сжигать? Вперёд. Флаг в руки. Организовывай. С тебя — пламенный костёр. Для одного человека хватит и одной повозки хвороста. Но чтоб дотла сжечь — это надо все десять, и с просмолёнными брёвнами. Осилишь? Даю тебе сутки времени. Раньше всё равно не успеешь. Брёвна тяжёлые.
По рядам прихожан пронёсся нарастающий гул ропота. Кто из конторских — те построже, держат себя в руках, ждут команды «сверху». Гражданские же вольны изъявляться без одобрения от командования.
— А теперь мчись без оглядки, паря. Только людей по дороге не трогай. А не то на них проказу нашлёшь, придётся ещё и их сжигать до кучи.
На этом концерт окончен. Крикун, осознав, в какую ловушку загнал сам себя, не смог выронить больше ни слова, и, резко побледнев, закатил глаза. Секундой позже тело безвольным мешком рухнуло на пол.
— Обморок… — выдохнул я, констатируя диагноз, а не оскорбляя недалёкого.
Надо закрепить эффект, покуда толпа свежа на прогрев.
— Общая команда! — подал голос. — Слушать сюда, и не говорить, что не слышали! Повторяю один раз.
Одним движением дотянулся до головы Ланы и сорвал с неё платок. Девушка дёрнулась, но осталась стоять смирно, придерживая оружие у бедра.
— Перед вами — ваша надежда на спасение. Ваша разумница. Ваша самая большая драгоценность. Та, что дороже тысячи скарбов. Та, что ценней самой расписанной хаты. Потому что скарб и хату можно нажить. А Лана одна такая на всём белом свете. И второй такой вы не найдёте, сколь бы ни пытались! И она — она, не вы! — идёт туда, за горы, чтобы встречать врага буквально в чистом поле, чуть ли не с голой грудью! Она, не вы, знает об айнах столько, сколько ваши академики не раскопали за всё время! Она, не вы, с оружием в руках идёт защищать интересы чужой для себя страны! Страны, где её не любят и не ждут. Страны, где её попускали и плевали в спину. Страны, где руки не подаст ни одна скотина! И она идёт за вас. ЗА ВАС, за тех, кто остаётся в тылу! В ней одной мужества больше, чем в каждом из нас!
На минуту повисла тишина. Люди осознавали услышанное. Кто-то потупил взор. Кто-то слушал, что я скажу дальше.
А я не говорил. Я показывал.
Отнял у вислоухой оружие, передал его стоящей рядом Алине. Привычным движением, разомкнув систему быстросброса, избавил Лану от бронежилета, распахнул борта верха комбинезона и стянул его с торса хвостатой. И рывком развернул соратницу спиной к людям, чем вызвал волну громких вздохов ужаса.
Соглашусь, для неподготовленного зрителя такое себе зрелище. Шрамы затянулись, но их размер внушает.
— Однажды она чуть не кончила в пасти айна. И эти следы на спине с ней теперь навечно. Она грудью прикрывала людей! Вас, бесшёрстных, безухих и бесхвостых! Одна встала со зверем один на один, без шансов на победу! И эти раны — тому бессрочное свидетельство. И пережив подобное, она не убоялась! А идёт в логово к тварям, уже однажды её чуть не сожравшим! Вот почему она со мной, в одном строю. Она! Не кто-то из вас! А раз она со мной, то пасть за неё я буду рвать всем. Без исключения. И людям, и айнам.
Охи и ахи начали стихать. Шрамы страшны, но это не зияющие раны. От их вида люди отходят быстрее. Тем более, что на сплошном шерстяном покрове Ланы они выглядят не так пугающе, как смотрелись бы на спине без единой волосинки.
— Нам не нужна ваша благодарность. Не нужны памятники в